Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
От старой Урги почти ничего не осталось. Эта древняя столица Монголии, священный город ламаизма и резиденция Живого Будды, была безжалостно стерта с лица земли мрачным коммунистическим режимом диктатора Хорлоогийна Чойбалсана[222] и его зловещего преемника Юмжагийна Цеденбала[223] – двух кровожадных тиранов, которые держали Монголию в железных тисках на протяжении шестидесяти лет. Сегодня Улан-Батор, Красный герой, названный так в 1923 году в честь Сухэ-Батора, Красного Топора, революционного пастуха, отделившего Монголию от Китая, – это город, который кажется болезненно изуродованным. Старая карта Урги свидетельствует о разрушениях, кульминацией которых стал 1937 год, когда Сталин[224] «посоветовал» уничтожить все храмы и любую историческую память, связанную с легендой о Чингисхане. Из более чем ста разрушенных или сожженных монастырей осталось только два: Гандан на западном холме и монастырь Чойжин-ламын-сумэ у большой эспланады площади Сухэ-Батора, пустынный и тревожный своей безлюдностью.
Одиночество прерий
Мое первое знакомство с Монголией – правда, «внутренней», китайской – произошло в начале 1980-х годов, когда поездка на поезде в Улан-Батор была невозможна, более того, запрещена. Поэтому я решил лететь в Хух-Хото[225], а оттуда на джипе отправиться в прерии, где душу приобщают к таинству тишины, к почти молитвенному состоянию уединения.
Прерия невероятно красива. Бескрайние пустоты, оживленные дуновением ветра. Одинокие стада лошадей, черные точки, застывшие между золотисто-желтым и яростно-синим небом. Шерстистые верблюды терпеливо ищут пищу среди колючих трав, в их печальных глазах – многовековая покорность судьбе. Они молча бредут под небосводом невидимого бирюзового оттенка. Кажется, будто они вот-вот изнемогут от зноя, подняв головы к небу.
Я добрался сюда почти двухчасовым перелетом на винтовом самолете из Пекина. Монголия начинается сразу за этим бесконечным шрамом – шеститысячекилометровой полосой серых камней, бесполезным бастионом на горных хребтах, призванным остановить орды захватчиков: Великой Китайской стеной. География, увиденная с высоты, поучительна, она помогает понять ход истории.
Уже пять часов мы едем по лунному ландшафту на джипе. Мы первые иностранцы, которым разрешили въехать в этот великий засекреченный регион. По крайней мере, за последние полвека. Приземлившись в Хух-Хото, сразу ощущаешь другой воздух. Пекин, возможно, расположен не дальше от него, чем Венеция от Рима, но кажется, будто он находится на другом краю света. Здесь расстояния измеряются уже не в километрах, а в часах пути. А Хух-Хото, столица Внутренней Монголии, живет в первом году эпохи контактов с внешним миром: 1980-м.
Монгольское название города звучит насмешкой над окружающей пустотой: «зеленый город». Именно так переводится «Хух-Хото». Китайцы нарекли его Гуйсуй, и он стал крепостью династии Мин на земле варваров. «Зеленый город» по-своему забавен. Огромные тополиные насаждения отчаянно пытаются защитить его от ледяных ветров Гоби. Песок проникает повсюду, им дышишь, словно воздухом, ботинки скрипят при ходьбе. Зелень здесь скорее мечта, чем реальность, но стоит бросить взгляд на окрестные горы, и понимаешь, что Хух-Хото действительно «очень зеленый». Они похожи на спины лежащих слонов. Коричневые, бежизненные, без единого деревца. Ничего. И все же местные жители упорно возделывают песчаные поля, собирая урожаи капусты, кольраби, лука-порея, цикория, моркови, картофеля. Всего, что только может здесь вырасти.
В очень короткое лето прерии превращаются в зеленую гриву, колышущуюся на ветру. Волнующееся море, усыпанное цветами. Но длится это меньше двух месяцев, а потом все заканчивается. Зима – это непрерывный монотонный вой ветра. Слишком холодно даже для снега. Только пыль. В январе температура опускается до минус 45 градусов.
Мой гид сообщает, что весна здесь, напротив, «мягкая»: днем два градуса тепла, а ночью минус десять. Но он добавляет, что климат здесь очень сухой, поэтому холод не ощущается так сильно. А мы тем временем стучим зубами. По календарю до зимы еще далеко, но мы молимся, чтобы отопление не отключили.
Окрестности Хух-Хото – это вересковые пустоши. В апреле деревья еще голые, листья появятся лишь в июне, а в октябре они уже снова опадают. Мы сворачиваем со степной дороги в долину, где крестьяне заняты вспашкой и «взбиванием» проса. Они рассыпают зерно по дороге, и грузовики молотят его, проезжая снова и снова бесчисленное количество раз в течение дня. После каждого обмолота крестьяне спешат собрать семена в сита: ветер отделяет их от последней соломинки и от песка. Еще несколько километров асфальта, а затем только колеи посреди бескрайнего холмистого ландшафта. Когда и они заканчиваются, приходится «маршировать» по каменистым руслам рек. Вода течет здесь лишь летом, во время дождей. Все пространство – это бесконечная тряска, медленная тряска.
Перед Вучуанем с его домами из камня и глины, с трубой цементного завода и черными поросятами, рыскающими по улицам и дерущимися с курами, мы проезжаем горный массив Инь. Монгольский гид запрещает нам его фотографировать, потому что «это важные военные опорные пункты». За массивом дорога раздваивается. Оба пути ведут на высокогорные пастбища в направлении монгольского Улан-Батора. Здесь до границы всего 300 километров – смехотворное расстояние по китайским масштабам. Но мы держим путь на север, к последней «бригаде» пастухов, в шестидесяти километрах за Сизивангом, который монголы по-прежнему называют старым именем Дорбод.
Здесь нет ни деревьев, ни цветов. В деревню въезжаем по пыльной дороге. По обе стороны, словно в вестернах, тянутся два ряда каменных и деревянных домов. К столбам привязаны лошади, у трактиров толпятся возчики, потягивая горячий чай с козьим молоком. Красивые дети зовут всех обратно на дорогу. Там мы выходим из нашего джипа, затерявшегося на краю бескрайней прерии, и пробираемся сквозь толпу, высыпавшую навстречу, поднимая пыль и удивленно хихикая. Самые смелые мальчишки трогают нашу одежду, словно желая убедиться, что мы не видение, а настоящие люди, проделавшие путь сюда с далекого чудесного Запада. В стороне стоят ремесленники: кузнецы, гадалки, продавцы чая и свежего хлеба. В тавернах (можно ли их так называть?), вернее, в прокуренных барах, на пороге остается лишь официант, тоже глядящий на нас с удивлением.
«Ни хао? Ни хао?» – почти хором обращаются к нам люди. Это может означать «здравствуйте» или «как поживаете?».
Наш монгольский гид пытается объяснить самым любопытным, что мы – итальянцы. Да, но где, черт возьми, находится Италия? В какой далекой части Китая? Может быть, там, где на западе заканчивается Великая стена?
После посещения школы, где все ученики одеты в шелковые дилы – характерные монгольские
