Флэшмен и Морской волк - Роберт Брайтвелл
— Зачем вы здесь? — властно спросил он.
— У нас есть посланник от правительства Его Британского Величества с посланием для дея, — сказал Кокрейн, указывая на то место у кормового леера, где я стоял, стараясь выглядеть как можно более властно.
Посетитель посмотрел на меня и презрительно хмыкнул.
— Становитесь на якорь там, — приказал он, указывая на место в центре гавани, которое, должно быть, находилось в пределах досягаемости по меньшей мере пятидесяти береговых орудий из цитадели и окружающих фортов.
Без дальнейших комментариев незнакомец спрыгнул обратно в свою шлюпку, и его увезли на веслах.
С холодком я осознал, что мы уже прошли точку невозврата. Я был шокирован презрением, проявленным к нам нашим посетителем, и начал сомневаться, не была ли моя прежняя уверенность в том, что дей не осмелится оскорбить британцев, ошибочной. Мы двинулись к нашей якорной стоянке в почти полной тишине, и когда якорь был отдан, грохот цепи и каната прозвучал зловеще. Я буду чертовски рад, когда мы снова поднимем этот якорь. Я помню, как дал себе обещание: если мы выберемся отсюда без вреда, я отправлюсь обратно в Англию. Я должен был заработать достаточно призовых денег, особенно с «Гамо», а рано или поздно удача Кокрейна должна была закончиться.
Теперь мы были близко к берегу, и вокруг нас сгрудилась целая стая лодок-торговцев, продававших фрукты, лепешки, украшенные ножи и всякую другую всячину. Один смуглый туземец даже пытался продать услуги невероятно толстой женщины, которая сидела в носу его суденышка и скромно махала команде. Ее никогда не протащить через орудийный порт, подумал я, потребуется шесть человек, чтобы втащить ее на палубу, да и не стоила она таких усилий.
Оглядывая сцену, я ощущал на себе чужие взгляды, поэтому я одолжил подзорную трубу, упер ее в ванты и принялся изучать берег. Над городом возвышалась огромная крепость и цитадель на высоком холме у гавани. Оттуда, насколько я мог видеть, вокруг города шли стены, и в трех других точках вокруг гавани были мощные артиллерийские позиции, где из амбразур торчали дула больших орудий. Короче говоря, было ясно, что мы не уедем отсюда, если дей не будет рад нас проводить. Я просканировал набережную, и первое, что попало в объектив, — это колонна закованных в цепи рабов, которых гнали вдоль берега. Каждый нес на плечах большой, завернутый в мешковину узел. Некоторые определенно были европейского происхождения, я видел в группе рыжие и светлые волосы. Мой объектив остановился на огромном светловолосом мужчине, который когда-то, должно быть, был размером с Эрикссона. Теперь он был почти скелетно худым, но больше всего меня потрясло его лицо. Оно было совершенно лишено выражения, он был сломленным человеком, и даже когда один из надсмотрщиков ударил его кнутом, он едва вздрогнул. Если они могли сделать такое с человеком вроде Эрикссона, что они могли сделать с остальными из нас?
В тот же день у нас был еще один гость, и, к моему удивлению, это был американец. Джеймсу Линдеру Кэткарту было всего тридцать три года, когда я его встретил, но он уже прожил необычайную жизнь. Он родился в Ирландии, в восемь лет эмигрировал в Америку, а к двенадцати уже служил мичманом на американском капере во время Войны за независимость. Его захватили британцы, и он содержался на плавучей тюрьме, пока не сбежал после трехлетнего заключения в 1782 году, будучи всего лишь пятнадцатилетним подростком. Когда ему было восемнадцать, его захватили берберийские пираты из Алжира на американском судне, направлявшемся в Испанию, и он одиннадцать лет был рабом в Алжире. За это время, благодаря смеси удачи и хитрости, он смог продвинуться до должности главного клерка дея и помог договориться об освобождении себя и своих товарищей-американцев за огромную сумму в миллион долларов. После такого опыта меня бы и дикие лошади не затащили обратно на это проклятое побережье, но вот он здесь, выступает в роли агента американского правительства на переговорах с берберийскими государствами.
Кэткарт поднялся на борт, выглядя как нечто среднее между европейцем и арабом. Полагаю, это помогало ему свободно перемещаться в обоих мирах, при этом он выглядел очень комфортно на жаре, особенно по сравнению со мной в моем толстом шерстяном мундире. На нем была европейская рубашка и жилет, но мешковатые арабские шаровары и удобные на вид арабские туфли. Кокрейн приветствовал незнакомца на борту, и мы удалились в тень крошечной главной каюты. Кокрейн извинился за тесноту, но Кэткарт лишь рассмеялся:
— Что вы, сэр, эта каюта — дворец по сравнению со многими местами, где я останавливался.
Затем он рассказал о своем необычайном пленении в Алжире. После нескольких недель грубого обращения со стороны похитителей его купил на невольничьем рынке дей для работы в дворцовых садах. Там он ухаживал за дикими животными, такими как львы и леопарды, и, хотя он был полуголодным, его не так сильно избивали, как многих других рабов в Алжире. Он описал, как, будучи голодными, они должны были ухаживать за фруктовыми деревьями и виноградными лозами дея, но если их ловили за поеданием фруктов, их жестоко били по подошвам ног, что называлось бастонадой. Из-за множества нервных окончаний на подошвах ног боль была невыносимой и могла сделать человека калекой. Кэткарт говорил о боли со знанием дела, так как его несколько раз подвергали бастонаде, и однажды во время наказания он лишился нескольких ногтей на ногах.
Кокрейн спросил:
— Правда ли, что ваше правительство заплатило миллион долларов за освобождение американских пленных?
— Да, мне пришлось помогать в переговорах, и первоначальное требование дея было два с половиной миллиона долларов плюс два полностью оборудованных фрегата. Переговоры заняли годы, и к тому времени мы потеряли многих от чумы и других болезней.
— В Алжире все еще есть чума? — спросил я. Этот вопрос беспокоил нас всех по поводу нашего пункта назначения, так как мы знали, что она свирепствовала шесть месяцев назад.
— О, она то приходит, то уходит, но сейчас не так уж и плохо. Так вам нужна аудиенция у дея?
Мы объяснили нашу миссию, и Кэткарт спокойно выслушал, а затем разъяснил политическую ситуацию в Алжире.
— Старый дей, которому я служил, теперь мертв. Человек по имени Мустафа Али был избран новым деем, но он предпочел остаться хазнаджи, или премьер-министром. Старый хазнаджи был повышен до дея,
