Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Но сегодня, если мы внимательно вглядимся в сердце великого Пекина, многие явления покажутся нам пережитками прошлого. Декорации изменились, на фоне все более дерзких и модных небоскребов, ставших частью священных текстов современной архитектуры, проступают новые очертания, но дух пекинцев в своей основе остался прежним. Золотые рыбки по-прежнему продаются во дворах Ритана, Храма Солнца, где прогуливаются старожилы, выгуливающие певчих иволг в бамбуковых клетках.
Мой наметанный глаз не упускает из виду эти еще сохранившиеся осколки старого Пекина, Лао Пекина, о котором так модно вспоминать и говорить в изысканных салонах новой буржуазии. В старинных императорских парках просторные тенистые уголки отведены под традиционные собрания.
В праздничные дни, войдя в Храм Неба через восточные ворота, вы увидите любителей оперы, поющих и декламирующих под открытым небом в окружении своих поклонников, а толпы хористов репетируют в ритме ностальгических революционных маршей. А вот и Дитан, Храм Земли, подходящее место для состязаний сверчков, заключенных в маленькие резные тыквы, где виртуозы струнной прялки извлекают странные, заунывные и гармоничные звуки, наполняющие воздух. Но именно на Тяньаньмэнь собираются изобретательные создатели воздушных змеев: хищные птицы, рыбы с большими крылатыми хвостами, бесконечные драконы, взмывающие в небо в любой ветреный день.
В Летнем дворце, считающемся самым прекрасным садом Империи – некогда он был летней резиденцией Цыси[155], своенравной императрицы, которая тратила все деньги, предназначенные для военных кораблей, на украшение своего дворца мрамором, – всегда людно и любопытно. Истории грозной правительницы увлекательны еще и возможностью полюбоваться предметами, которые были ей дороги, коллекциями драгоценностей, опочивальней, где она спала, и даже пообедать в ресторане «Ригоголи», заказав ее любимые блюда.
Это удивительное место, где вокруг озера раскинулись живописные сады, рощи, павильоны и пагоды. В разгар лета озеро превращается в изумрудно-розовый ковер из листьев и цветов лотоса, по которому бесшумно скользят маленькие лодки, арендованные туристами. В наши дни, когда все помешались на селфи, люди бездумно фотографируются. На ум приходят многочисленные фотографии императрицы Цыси в разных позах: она то поправляет прическу, то любуется своим отражением в зеркале, словно пытаясь навсегда запечатлеть свой божественный образ.
Часть вторая
Шел 1979-й год
Я отметил 30-ю годовщину образования Народной Республики (1949–1979) своей третьей поездкой в составе делегации из пяти итальянских журналистов под руководством Энцо Бьяджи. Этот год стал своеобразным рубежом между Китаем прошлого и будущего.
В 1978 году Дэн Сяопин вернулся к власти, овеянный ореолом великого реформатора, единственного, кто мог изменить курс Культурной революции, самой известной и харизматичной жертвой которой он оказался. С энтузиазмом новичка он начал масштабную кампанию реформ под лозунгом «четырех модернизаций». Китай открывался миру с новой стороны, но в головах людей царила полная неразбериха, они пытались осмыслить происходящее.
Тридцать лет маоизма оставили глубокий идеологический след. Я встретил эту «юбилейную поездку» с огромным любопытством еще и потому, что оказался в компании «мэтра» итальянской журналистики, впервые прибывшего в Китай, движимого желанием увидеть и понять эту страну.
После остановки в Пекине мы отправились в путешествие, чтобы своими глазами увидеть, каким был Китай на заре реформ, которые всего за три десятилетия превратят его во вторую экономику мира.
Пекин
Мао, «Цю» и подземный город
Наша первая встреча – с ним, Великим Кормчим. Мы стоим в длинной, сдержанной и безмолвной очереди на площади Тяньаньмэнь, ожидая увидеть мумию Мао. Бьяджи отмечает, что в этом ожидании «верующих» есть что-то сакральное, словно они хотят оказаться в присутствии почитаемой реликвии.
С первыми лучами солнца начинают прибывать автобусы с паломниками, очередь змеится по площади. Нас встречает девушка из службы общественного порядка, мы «особые гости», поэтому она провожает нас вперед, минуя очередь.
Мавзолей похож на огромную шкатулку посреди площади, навсегда утратившей свою воздушную перспективу. Охранник у ворот дает нам знак, и мы проходим мимо первой группы ожидающих. Поднявшись по невысоким ступеням, мы сразу же оказываемся в просторном вестибюле, пол которого устлан красным ковром.
У стены, украшенной гигантским шелковым гобеленом, возвышается беломраморная статуя Мао в расцвете сил, окруженная корзинами цветов. Он выглядит как сельский джентльмен, сидящий в кресле, скрестив ноги, и с мягкой приветливостью хозяина дома ожидающий своих гостей.
Кажется, он бормочет что-то неразборчивое, но уверенное. Возможно, прощальное напутствие.
За стеной комната внезапно становится мрачной, лишенной украшений и стерильной, словно в морге. Свет тускнеет и приобретает желтоватый оттенок, кажется, что в воздухе витает запах дезинфицирующего средства – запах смерти. Переступив порог, вы оказываетесь в морге, где свет льется с потолка, падая на лицо, похожее на глиняную маску, и разливается по комнате, словно некое сверхъестественное послание.
Мао Цзэдун, суровый человек из официальной иконографии, тот, кто, к счастью или к несчастью, поднял Китай на ноги, ныне покоится в стеклянном саркофаге, превратившись в археологическую находку. Его худощавое тело угадывается под красным флагом, укрывающим его до груди, голова покоится на подушке, а на лице застыло выражение безмятежной печали: морщинистые щеки, припухшие веки, губы, поджатые в болезненном осознании. Он напоминает трагическую маску из древней драмы, над которой пронеслось время смерти, изменчивое, словно века, будто мумия, проделавшая невероятное путешествие сквозь толщу земли и времени.
Взгляд задумчиво замирает. Я чувствую, будто веду безмолвный диалог со смертью: ничего религиозного или благочестивого перед этими торжественными и жуткими останками я не ощущаю. И все же меня охватывает невыразимое чувство от осознания того, что я на мгновение оказался в паре метров от тела, некогда принадлежавшего Мао Цзэдуну, – возможно, самой загадочной и противоречивой фигуре XX века.
По другую сторону площади, в залах Национального музея Китая, мы посещаем выставку, посвященную Чжоу Эньлаю[156]. Толпа движется стремительно, наш шаг неровен. Чжоу, как мы поняли, самый любимый в народе – при жизни все называли и продолжают называть его «дядюшкой Цю». Он – один из членов семьи.
Люди толпятся у витрин, где с понятной риторикой выставлены его заплатанные ботинки и поношенные рубашки, расческа, ручка, очки, несколько писем, фотографии. За стеклянной перегородкой воссоздан его кабинет: на скромном столе выделяются желтый будильник, блокнот с промокательной бумагой, помятая черная кожаная сумка.
Скромность этих предметов трогает посетителей, в основном крестьян, впервые приехавших в столицу. Чжоу Эньлай, двадцать шесть лет
