Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
На выпотрошенных и расчищенных кварталах хутунов среди мук сентиментальности и ностальгии возвышались улицы, мосты, дворцы и площади со всеми атрибутами городского убранства. Люди тоже менялись. Не только в одежде, которая теперь соответствовала европейским стандартам, но и в привычках, и в поведении.
Честно говоря, не знаю, стали ли они счастливее, – это тема для социологов. но те милые безымянные лица, которые я знал сорок лет назад, сегодня уже не встретишь.
Однако они навсегда останутся в моем сердце и на фотографиях, сделанных мной тогда, всегда с благодарностью за разрешение их запечатлеть, иногда с удивлением, иногда с радостью позируя, особенно старики и дети.
В один из прекрасных октябрьских дней 1988 года, когда солнце ярко светило, а листья окрасились в золотистые тона, я вернулся в Пекин после недельного путешествия по Северной Корее. Лу Синь пригласил меня на неспешную прогулку за Колокольней, в тихий район, где еще сохранились нетронутые хутуны. Мы бродили больше часа и вдруг оказались на узкой улочке, вдоль одной стороны которой тянулась высокая толстая серая стена, увенчанная листвой столетних акаций, а на другой – более низкие ограды старинных сыхэюань. Дорога была настолько узкой, что не позволяла толком оглядеться по сторонам, и разглядеть, что скрывается за стеной, казалось невозможным. Но внезапно я увидел все, что находилось за ней, словно стена стала прозрачной.
Я спросил Лу Синя, известно ли ему, что там за стеной, и он ответил отрицательно. Меня будто парализовало, ведь мне казалось, что я точно знаю, что там, хотя на самом деле я лишь увидел большой сад с огромными камнями, насыпями, поросшими деревьями и кустарниками, рядом деревянных павильонов с серыми черепичными крышами и парапетами, украшенными повторяющимся узором летучих мышей, и, наконец, пруд с изящной беседкой посередине, открытой со всех сторон и соединенной с берегом небольшим деревянным мостиком.
Рассказывая об этом Лу Синю, который слушал меня с изумлением, я добавил, что никогда здесь не бывал, но все казалось удивительно знакомым. Он ответил, что мое описание потрясающе точное, и я просто обязан увидеть это своими глазами.
Единственным входом служили массивные железные ворота, накрепко запертые цепями и висячим замком. Неподалеку находилась мастерская по ремонту велосипедов, и Лу Синь сказал, чтобы я подождал, пока он сходит и все разузнает.
Я стоял перед этой загадочной стеной, которая так манила меня и сквозь которую я словно видел то, что она скрывает, будто уже прекрасно это знал. Это вызывало некоторую тревогу, ведь ничего подобного со мной раньше не случалось.
Через несколько минут Лу Синь вернулся в сопровождении старика, который оживленно жестикулировал и разводил руками. Подойдя ко мне, Лу Синь попросил еще раз описать мое видение. Пока я перечислял детали, а Лу Синь переводил, старик испустил возглас удивления, его маленькие глаза расширились. Он недоверчиво посмотрел на меня и принялся открывать замок, оказавшись смотрителем этого места. Войдя в ворота, я понял, что уже бывал здесь прежде. Но когда? Никогда.
Все в точности соответствовало тому, что я видел и описывал, вплоть до мельчайших деталей – летучих мышей, вырезанных на балюстрадах. Чем дальше мы проникали в это совершенно заброшенное место, где множество черепиц сорвалось с крыш и раскрошилось на каменных дорожках, тем сильнее меня охватывали чувства умиротворения и эйфории, хотя я и не понимал, что со мной произошло.
От старика я узнал, что здесь жил принц Кун (в пиньиньской транслитерации – Гун), умерший в 1898 году, брат злополучного императора Сяньфэна. Я почти ничего не знал о нем, и в то время ни на одной карте Пекина не было обозначено этой древней резиденции, как и многих других, еще не восстановленных. Когда мы уходили, Лу Синь продолжал твердить мне, что это просто невероятно.
Я не стану сейчас вдаваться в подробности этой истории, но могу лишь добавить, что в последующие годы у меня с ней установилась странная и загадочная связь. После тринадцати лет бесплодных поисков мне наконец удалось весьма необычным образом разыскать дипломатический багаж маркиза Джузеппе Сальваго Рагги, итальянского посла в Пекине в 1900 году во время Боксерского восстания.
Я искал документы, чтобы восстановить историю этого события, и когда в моих руках оказался тот знаменитый чемодан, я связал это загадочное происшествие, случившееся со мной в Пекине тринадцатью годами ранее, с поисками и обнаружением чемодана на холмах Монферрато[154].
Среди множества сохранившихся ценных вещей был и бесценный дневник посла, в котором я прочел, что принц Кун посетил итальянское представительство. Посол обещал совершить ответный визит, но через несколько месяцев принц скончался.
Эти два эпизода – мое «видение» и находка дипломатического багажа – были неосознанно связаны таинственным ароматом цветов, исчезнувшим в момент, когда все происходило в необычайно сюрреалистическом и даже эзотерическом контексте. Я понял, что, возможно, в этом кроется нечто особенное, особенно после того, как обнаружил, что запах, который я ощущал в разное время, находясь дома в Италии, был ароматом акаций – тех самых, что росли в саду принца Куна, островке прошлого, осажденном модернизирующимся городом.
К концу столетия, после возвращения Гонконга Китаю в 1997 году, мои исследования древнего Пекина углубились, отчасти потому, что я видел опасность серьезной утраты самобытности того, что западные путешественники начала XX века описывали как «абсурдный город», квинтэссенцию «перевернутого» китайского мира, который невозможно постичь.
Я осознал, что, напротив, это был своего рода «идеальный город», построенный в соответствии со сложной геомантией, вдохновленной даосизмом и подчиняющейся некой божественной геометрической теореме. Для меня Пекин – дитя тайны, и я должен был расшифровать его, чтобы понять. Мне хотелось разобраться, что же стало точкой разрыва с Западом, откуда взялось столько непонимания и недоверия.
Я убеждал себя, что трагический разрыв с Западом берет свое начало в Боксерском восстании лета 1900 года, которому предшествовала бесконечная череда враждебных действий против Китая. За восстанием последовали свирепые репрессии, унизившие столицу уличными казнями, грабежами и разрушением грандиозных архитектурных сооружений. Меня не убедили описания тех жестоких событий в книгах некоторых историков, неизменно завершающиеся триумфальным приходом «наших»,
