Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Фотографии, которые я сделал в одиночестве за несколько лет до этого, остались выгравированными скорее в моем сердце, чем на пленке. Так было во всех этих местах, от Храма Неба[150] до Императорского дворца, где я соприкоснулся с пекинской человечностью, так повлиявшей на мою будущую открытость к пониманию. Меня поразила не экзотика, а искренняя простота людей, казавшихся незапятнанными и готовыми принять мою инаковость как человека с далекого Запада.
Если, расплачиваясь за покупку в магазине, я забывал взять сдачу, пусть даже мелочь, продавщица бежала за мной по улице с неизменным fapiao (фапяо) – чеком и деньгами, которые она отказывалась принимать в качестве чаевых. В те годы чаевые считались неприличными, почти оскорбительными. Такова была реальность тех лет.
Времена меняются, а вместе с ними и привычки, даже хорошие, которые, как я понял, не могут быть вечными. Все началось с мальчиков в отеле, которые заботливо доносили ваш чемодан до номера, а потом стояли у двери в ожидании чаевых. Ничего удивительного, это происходило по всему миру, и даже Китай становился «современным».
Но однажды у меня не оказалось мелких купюр юаней, и я протянул молодому человеку, стоявшему у двери, банкноту в 50 юаней. Он удивленно посмотрел на меня, но я жестом попрощался с ним. Примерно через десять минут в дверь постучали. Это был тот же парень, и он вернул мне 30 юаней, считая, что правильные чаевые – 20, как это было принято. Меня очень удивил такой жест, я бы сказал, «честности». Я отдал ему 50 юаней, вернул 30 и сказал, что уже заплатил чаевые за услугу, которую он окажет мне при отъезде.
Я прекрасно понимал, что этого не произойдет. Однако утром, когда мне нужно было уезжать, он подошел к стойке консьержа и позвонил в мой номер, чтобы спросить, во сколько забрать мой багаж, напомнив, что услуга уже оплачена. Перед тем как я сел в такси, он незаметно вернул мне 10 юаней, которые я тут же оставил ему.
Мой «Вергилий» Лу Синь
Наступило время, когда на сцене появился Лу Синь, ставший мне не просто другом, а настоящим братом, который с лета 1986 года и на протяжении последующих лет оказывался незаменимым проводником в моем особом путешествии по лабиринтам его страны.
Я приехал с идеей открытия первого итальянского ресторана в Пекине, которую мне доверил друг-ресторатор, владелец известной группы высокой кухни. Лу Синь был человеком, назначенным китайским партнером – Государственным туристическим агентством, в то время одним из самых молодых менеджеров строящегося отеля Beijing International.
Мы познакомились на банкете, устроенном в мою честь. Его открытое дружелюбие и явное стремление к общению сразу меня привлекло. Ему было около тридцати, он был женат на дочери дипломата и сам уже растил трехлетнюю дочь, которую мы позднее стали называть Лючией. Бывший «красный гвардеец», в значительной степени исправившийся, но слегка ностальгирующий («по чистоте наших идеалов и харизме председателя Мао»), единственный сын фотографа, который также преподавал английский, и госслужащей, выпускник по кафедре испанского («потому что никто больше не хотел там учиться»), но ученик своего отца, обучавшего его английскому («более полезному, но мест в университете уже не было»), любитель электроники (фотоаппаратов, видеокамер, а со временем – мобильных телефонов, компьютеров, GPS-навигаторов), и когда он объяснил, что его имя Син означает «трудолюбивый», я сразу понял, что нашел бриллиант среди простых камней.
Сяо Лу – я стал так его называть, потому что он был младше меня – оказался нужным человеком в нужном месте и в нужное время. Быстро соображающий, находчивый в решении проблем, готовый стать посредником между двумя зачастую противоположными менталитетами, всегда осведомленный, гибкий в суждениях, никогда не придерживался догм, но обладал необыкновенной способностью к здравому смыслу и был готов отказаться от неэффективных идей. Лу Синь был и остается моим Вергилием[151] в трехмерном многогранном путешествии по Китаю прошлого, настоящего и будущего.
Честно говоря, не знаю, насколько глубоко я смог бы проникнуть в суть без него, бесценного спутника в моих поездках и странствиях по его родине.
Мы побывали повсюду, от далеких провинций Синьцзян до Хэйлунцзян, от Монголии до Тибета, от Ганьсу до острова Хайнань. Но особенно дорога для меня его дружба в Пекине – его Пекине, всегда полном сюрпризов.
Сяо Лу и Лао Ма – так он окрестил меня по-китайски – неразлучная парочка в глазах друзей, которые нас знают и с которыми мы часто видимся. Со временем мы выработали свой собственный язык, непонятный никому, – смесь пяти языков: китайского, итальянского, английского, испанского и венецианского диалекта. Болтая на нашем причудливом наречии, мы используем то слово, которое первым приходит на ум. Сплав пяти языков породил очень быструю речь, к которой мы прибегаем в любом разговоре, что особенно выручает, когда сидишь за столом на банкете, где всегда царит полная неразбериха.
Используя английские слова, мы никогда не соблюдаем произношение, а приправляем их собственными интонациями, итальянизируя или синтезируя, так что они становятся непонятными для других, но ясными для нас. Мы считаем, что язык должен быть ключом, открывающим запертую дверь и впускающим нас. Поэтому нас не пугают ошибки ни в произношении, ни в грамматике.
Мы просто открываем дверь и понимаем друг друга. С помощью этого странного языка мы отточили такие нюансы, интуицию и сложности, что порой достаточно одного слова, чтобы мгновенно понять не только текущую психологическую ситуацию, но и того, кто перед нами, и сложившиеся обстоятельства.
Мое долгое путешествие вглубь меняющегося Китая обрело в лице Лу Синя своего необычного проводника. Он – бесценная находка для режиссера: вам нужна военная форма времен борьбы за независимость, испанское кресло XVII века, автомобиль 1910 года, полевой телефон, граммофон, шлем гладиатора или пергамент XIII века? Именно к нему, «искателю», вы и обратитесь.
Лу Синь был и остается человеком, который невероятным образом находит все, о чем бы я его ни попросил, – не только предметы, но и людей. И каких людей! В огромном строительном хаосе столицы, переживающей глубокие преобразования, когда целые кварталы исчезают в одночасье под натиском бульдозеров или взрывов динамита, когда хутуны поглощаются руинами, а названия улиц и мест навсегда стираются с городской карты, Лу Синь сумел отыскать среди прочих мастера, воссоздавшего императорский Пекин по деревянной модели, художника, которого никто не знал, где искать, потому что он затерялся во время Культурной революции, и не кого-нибудь, а вдову последнего
