Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Мы миновали церковь, окруженную высокой стеной – это был Восточный собор. Чуть дальше, в пределах видимости желтых крыш Галереи современного искусства, мы остановились перед зданием явно советской постройки – малосимпатичным образчиком стиля 1950-х, распространенным по всей Восточной Европе. Это был отель Hua Chiao, предназначенный для китайцев, живущих за границей.
Здесь я вышел, так как в этом здании располагался офис, где должны были проверить мой паспорт – по прибытии вечером в аэропорту никто его не спрашивал. Выбравшись из машины, я глубоко вдохнул этот новый воздух с ароматом жареного риса.
Я вошел в неубранный холл, и Фань сразу указал на дверь визового отдела. Нам предложили по чашке чая, и все формальности были улажены очень быстро. Фань сказал что-то, вызвавшее искренний смех чиновника, который вручил мне паспорт, держа его обеими руками – этот обычай сохранился у китайцев и по сей день, когда они передают свои визитные карточки.
Что ж, все было в порядке, теперь я официально зарегистрирован, и мы могли отправляться в мой отель. Сегодня, спустя сорок четыре года после того утра, я не могу не вспомнить, что свои первые шаги в Пекине я сделал именно в том холле. А когда в конце 1990-х этот отель отремонтировали, расширили и превратили в престижную пятизвездочную гостиницу, он стал моим постоянным пристанищем под обновленным названием Hua Qiao Da Sha.
Отель Hsin Chiao, напротив, находился сразу за воротами Чонгвенмен, которые снесли десять лет назад, недалеко от железнодорожного вокзала. Номер выходил на юг, в сторону «китайского города», и вполне соответствовал репутации отеля.
Эдгар Сноу, знаменитый американский журналист и автор книги «Красная звезда над Китаем», который в 1930-х годах отважился присоединиться к Мао и Красной армии на революционной базе в Яньане, пересекая линию фронта националистов Чан Кайши, дважды останавливался здесь. В 1960–70-х он вернулся в Пекин уже как гость Мао и вновь поселился в этом отеле.
В течение всего периода Культурной революции Hsin Chiao предназначался для иностранных делегаций «друзей революции», и персонал был хорошо подготовлен для работы с «варварской» клиентурой, имеющей причудливые вкусы и потребности – такие как использование вилок и ножей за столом, необходимость гладить рубашки и брюки, а также пользоваться телеграфом, поскольку телефонная связь все еще оставляла желать лучшего.
Поэтому, как только я получил свой номер и тяжелый латунный ключ с четырьмя иероглифами «Hsin Chiao Bin Guan», выведенными красной краской на громоздком алюминиевом брелоке, приветливый Фань проводил меня на почту в углу холла. Там я печатными буквами написал текст телеграммы для отправки домой: «Хорошо добрался Пекин прекрасен солнечно».
Вечером, желая позвонить и обнаружив отсутствие телефона в номере, пришлось делать заказ у дежурного на этаже. Он находился за столиком у входа в холл, оснащенным термосом и телефоном. С паспортом в руках я заполнил анкету и почти всю ночь ждал, когда парень постучит в дверь, ведь Италия была на очереди после нескольких часов переключений через Сибирь. Тогда еще сложно было представить будущую эпоху мобильных телефонов и даже прямых звонков с прикроватной тумбочки, блаженно лежа в постели.
Именно благодаря невинному соучастию Фаня, который однажды, в далеком будущем, приедет в Италию и станет гостем в моем доме, мне удалось быстро проникнуть в повседневную душу Пекина. Согласовав с ним программу посещения знаменитых и непременных достопримечательностей, я тут же составил для себя неофициальную программу, неизвестную моему новому другу, озабоченному главным образом тем, чтобы я был готов в восемь утра, когда он заедет за мной со своим водителем.
В Пекине, когда ужин заканчивался около половины седьмого, вечер становился абсолютно безлюдным. На улицах почти никого, все рестораны закрывались в восемь, как и кинотеатры с театрами. Смена такси завершалась, а в гостиничных номерах не было телевизоров. Выходить на улицы было тоскливо, лишь изредка попадались запряженные мулами тележки из сельской местности, груженые овощами для утренних рынков.
Поэтому я ложился спать до девяти, а когда рассвет стучался в окно, вставал, порой до пяти. Быстро умывшись холодной водой, ведь горячей не было, побрившись водой из термоса, я одевался и выходил на улицу с неразлучной Konica[141] на плече. Охранник у дверей отеля смотрел на меня слегка удивленно, но вежливо приветствовал громким «ни хао!».
У меня в памяти всплыла старая карта времен Империи. В целом топография Пекина с тех пор не сильно изменилась. Если не считать бесславного разрушения татарских стен и почти всех ворот, город остался практически нетронутым, все важные памятники были на своих местах. Многие храмы превратились в школы, фабрики, склады, но они по-прежнему находились там, где я их запомнил.
Прежде всего почти нетронутой осталась подлинная ткань народного Пекина – клубок бесчисленных hutong (хутунов)[142], лабиринт улиц, переулков и проходов, великая паутина «тартарского»[143] и «китайского» города. Каждое утро во время моих первых поездок во второй половине 1970-х годов я в одиночестве блуждал по незнакомым, но уже таким привычным закоулкам интимного Пекина, который постепенно открывался мне с обезоруживающей искренностью. Я был совершенно один, но не замечал этого, ведь вокруг были добрые люди, наблюдавшие за моей фотографической акробатикой и не чувствовавшие себя оскорбленными «чужим» глазом моей камеры.
Чем больше я проникал в эту бедную, но исполненную достоинства жизнь, тем больше я ей симпатизировал. Дети, идущие в школу со складными стульями, поскольку школы были так бедны, что у них не хватало мебели; старики, блаженно курящие длинные трубки; женщины, занятые повседневными делами; уличные торговцы с незаконченными альбомами товаров на продажу; лавочники, приглашающие меня в свои закутки; хозяева, дружелюбно протягивающие руку, чтобы помочь преодолеть порог типичного пекинского двора сыхэюань[144] и угостить чашкой чая или жареными тыквенными семечками.
В тенистом лабиринте хутунов я с удовольствием бесцельно бродил, впитывая глазами и сердцем человечность людей – никогда не враждебных, всегда улыбающихся, даже последних «красных гвардейцев», гордящихся своими уже не столь авторитетными повязками, но по-прежнему символизирующими патриотизм, который легко понять.
В ту далекую весну Мао
