Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Пиньинь, латинизированная транслитерация иероглифов с указанием тонов, еще не была введена, поэтому все улицы, хутуны и любые другие названия, естественно, писались только китайскими иероглифами, которые я уже начал узнавать и понимать. Начнем с того, что в Китае не четыре, а пять сторон света – к северу, востоку, югу и западу нужно добавить центр, zhong (чжун), самый важный, указывающий, например, на Тяньаньмэнь, сердце Пекина.
Поэтому, чтобы сориентироваться, я никогда не спрашивал, идти мне направо или налево, важнее было понять, в какой стороне север, юг и чжун, ведь мой отель находился недалеко от Тяньаньмэнь. Глядя на уличные знаки, которые и сегодня всегда указывают, на севере или на юге, на востоке или на западе ты находишься, ориентироваться было легко. Оказавшись на «Северной внутренней улице» Андинмэнь, чтобы вернуться, мне нужно было попасть на «Южную внешнюю улицу» Чунвэньмэнь, ведь мой отель находился на пересечении с «Западной внутренней улицей» Дунбяньмэнь. В общем, забавное упражнение в ориентировании, которое часто выполнялось по положению солнца. А потом мне оставалось только посмотреть на серые крыши Пекина, чтобы увидеть, где возвышаются желтые крыши Запретного города, и я сразу находил дорогу назад.
Сегодня в это трудно поверить, но в те времена было очень мало зданий выше Зала Высшей Гармонии[146], и, приглядевшись, я всегда мог рассмотреть желтые крыши, выступающие из зелени деревьев. Они служили своего рода ориентиром, а ближе к закату переливались, словно эмаль, испуская сочные желтые отблески, будто жареные яйца на огромной сковороде со шпинатом.
Жизнь текла неспешно, как в сельской деревне, под ритм велосипедов, которые в определенные утренние и дневные часы заполняли улицы праздничным звоном.
Особенно рано утром в парках или на открытых пространствах вдоль улиц можно было увидеть пожилых гармонично двигающихся людей, занимающихся гимнастикой тай-чи, или тех, кто крутит деревянные мечи, обмотанные красным шелком, и более молодых, ритмично двигающихся под боевую и немного плаксивую музыку, с вытянутыми вперед лицами, словно бросая вызов воображаемому противнику.
Такси на улицах не останавливались, их было мало, и чтобы поймать машину, нужно было идти в гостиницу, где начиналась и заканчивалась поездка. В те времена и гостиниц-то было немного, в городе их можно было пересчитать по пальцам.
Рекомендовалось посещать гостиничные рестораны, поскольку там подавали более «интернациональную» пищу, то есть можно было выбрать блюда кантонской и сычуаньской кухонь, более знакомые иностранцам и считавшиеся экзотикой для пекинцев. Мне нравилась большая мусульманская закусочная на перекрестке Сидань, которую часто посещали представители интеллигенции из-за расположенного рядом книжного магазина. Они всегда приветствовали меня с симпатией и разрешали сидеть в обеденном зале наверху, ведь там были скатерти, а пиво хранилось в холодильнике – исключение для иностранцев, поскольку китайцы никогда не пьют ничего холодного, только кипяток даже в разгар лета, разве что с щепоткой соли.
В почти безлюдных дворах Запретного города изумленно бродили посетители, ощупывая загрубевшими крестьянскими руками золотые лакированные поверхности и скульптуры, украшающие небесный дворец. Люди в хлопковых одеждах мечтательно ступали там, где императоры ставили ноги, обутые в шелка, и дивились такой красоте. В их глазах читалось разочарование, когда они с недоверием смотрели на Небесный трон, симулякр власти, которую народ разрушил, но теперь восхищался ею. Тоска по святости была почти осязаема, и неспешная, ласкающая музыка лилась с огромных изогнутых крыш, скользила по мраморным решеткам, проносилась над просторными внутренними дворами и замирала в тени скрежещущих зубами драконов.
Я наблюдал, как все еще бедные крестьяне радостно бродят по этому величественному месту, которое даже меня, чужестранца, опьяняло своим совершенством, и увлеченно фотографировал все вокруг, словно неофит, а добродушный Фань с легким скепсисом и иронией смотрел, как далекое прошлое Запретного города пробуждает что-то в глубине моей души.
Я объяснил, что древние зодчие постигли совершенство гармонии и что это место олицетворяет для меня квинтэссенцию тысячелетней китайской цивилизации. Он с пониманием усмехнулся моим восторженным дифирамбам прошлому, которое сам критиковал, но признал необходимость пересмотра отношения к нему. В то время отрицание «феодального» наследия считалось политической нормой, но после эксцессов Культурной революции в воздухе уже веяло послаблениями, сопровождавшими долгую агонию председателя Мао. Я ощутил то чувство ожидания, которое предвещает великие перемены, тот волнующий момент затишья перед бурей, когда вот-вот должно что-то произойти, но пока не происходит. Весной 1976-го, за пять месяцев до кончины Великого Кормчего, Пекин окутала наркотическая атмосфера безболезненной хвори, недуга, дошедшего до самой последней стадии.
Поездка на Великую стену открыла передо мной глубинку сельского Китая. Дорога, как и в прошлые века, извивалась по обветренным горным склонам. Мы проезжали через деревни, словно сошедшие со страниц рассказов Лу Синя: стада коз карабкались по скалам в тщетных поисках редких травинок.
В Бадалинге[147] всегда было полно туристов и любопытных крестьян. Вид waiguoren (вайгуорен), то есть иностранца, вызывал у них неподдельный интерес. Это были сельские жители, приехавшие на экскурсию из отдаленных уголков необъятного Китая. Они несли огромные сумки с едой и вели за собой нарядных детей, укутанных в разноцветные одежды.
Великая стена с первого взгляда ошеломила меня своей невероятной монументальностью. Она простиралась у моих ног и перед глазами, заполняя весь горизонт, перепрыгивая из долины в долину, дерзко взбираясь на вершины – непоколебимый символ воли этого народа к выживанию в мире.
«Если мы не дойдем до Великой стены, мы не настоящие китайцы» – написал председатель Мао в знаменитом стихотворении во время «Великого похода»[148] – эпической экспедиции коммунистической армии в 1934 году, спасавшейся от истребительных кампаний гоминьдановских войск[149]. Тогда они пешком прошли от Красной базы в Цзянси до Яньаня в Шэньси, куда прибыли через год, в октябре 1935, измотанные до предела. В этой фразе крылась неоспоримая правда, осознание принадлежности к великой родине, олицетворением которой была Великая стена.
В последующие годы, после открытия для международного туризма, мои визиты на Великую стену лишь подтвердили вульгаризацию ее мифа, почти «духовный» декаданс. С наплывом шумных толп организованных путешественников Бадалин превратился в своеобразный караван-сарай торговцев с их безвкусными сувенирами – апофеоз китча на фоне грандиозного памятника. Это тоже было знаком открытости, но в то же время с ностальгией возвращало меня к прежней Стене, к крестьянам, проделавшим
