Есенин - Василий Берг
Товарищеский суд под председательством известного искусствоведа Павла Новицкого, состоявшийся 10 декабря в Доме печати, не подтвердил обвинения в антисемитизме и констатировал провокацию со стороны Родкина и фельетониста Льва Сосновского, руководившего травлей четырех поэтов в прессе. Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину было объявлено общественное порицание.
Постановление суда огласили 13 декабря. Утром этого дня Есенин лег на лечение в профилакторий профессиональных заболеваний имени Шумской на Большой Полянке, который, по существу, был психиатрической клиникой – так начался «больничный период», о котором упоминалось выше в главе, посвященной Галине Бениславской.
В постановлении было сказано: «Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счетов, и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность по-прежнему продолжать свою литературную работу». Однако, несмотря на это, травля поэтов в прессе продолжалась, хотя и без былого накала. Отзвуки этих событий Есенин отразит в «Стране негодяев»:
Я шел с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются,
Все сонмы народов,
И рас, и племен.
Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Ну что же мы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры,
И вместе с революцией
Всех взяли в плен…
Последние два года стали самыми тяжелыми в жизни нашего героя, который метался в поисках своего места в жизни и пытался лечить душевные раны древним способом, от которого вреда гораздо больше, чем пользы. Рюрик Ивнев считал, что Есенин «сжигал свою жизнь для того, чтобы видеть себя в огне самосожжения и петь певучее и убедительнее… что он сознательно приносил себя в жертву своему творчеству… сжигал себя для того, чтобы ярче гореть». Объяснение красивое, но не очень-то убедительное, явно навеянное есенинскими словами: «И похабничал я и скандалил для того, чтобы ярче гореть…» Но здесь Есенин явно художественно преувеличивает, а следом за ним преувеличивает Ивнев. На самом деле терзания Есенина были вызваны не стремлением к «самосожжению», а неприкаянностью, ощущением уходящей из-под ног почвы, крушением былых надежд и отсутствием новых, пересмотром отношений со старыми друзьями и т. д. Образно говоря, Есенин впал в состояние некоей «ломки», и некому было его поддержать, кроме безмерно преданной, но нелюбимой и потому раздражавшей своей преданностью Галины Бениславской. Враги травили поэта и норовили укусить его побольнее, «друзья» (в данном контексте это слово хочется взять в тройные кавычки) всячески эксплуатировали его расположение к ним, с родственниками хорошего контакта не имелось, да вдобавок ко всему еще и Черный Человек досаждал по ночам.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь…
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь…
Поэма «Черный человек», написанная после возвращения из заграничной поездки и переработанная в конце 1925 года, – это сгусток боли, крик израненной души, просьба о помощи, которая при жизни поэта не была никем услышана.
О том, как «поддерживали» Есенина его друзья-приятели, можно судить хотя бы по воспоминаниям Анны Назаровой: «Помню историю с уходом (деликатно выражаясь) Есенина из санатории. Аксельрод и Сахаров пришли навестить Есенина и уговорили его с ними прогуляться. У Есенина не было шубы. Аксельрод привез бекешу чью-то, одели Есенина и, не сказав ничего врачам, увезли его прямо в кабак. Есенин напился, поскандалил, и на следующий день с трудом удалось отвезти его снова в санаторию… Как было работать Есенину, живя в такой обстановке? Без комнаты, без денег, больной, у него сил не было послать всех к черту, и доброта его (ему) мешала. Даже не доброта, а было в нем что-то, что обидеть человека он мог только в пьяном виде. Зато и не любил он, чтоб видели его пьяным некоторые. Я помню, как после скандала, о котором я пишу выше, в день моего рождения, и который видела Катя, Есенин мучился, что: “Катерина была тут. Не надо ей этого видеть”. Не любил он показываться “в черновом виде”, как он говорил, и долго стеснялся даже нас. И уже только потом – спокойно шел домой, какой бы ни был».
В феврале 1924 года, вскоре после выписки из профилактория, Есенин, будучи в нетрезвом виде, поранил стеклом левую руку так глубоко, что понадобилась госпитализация в Шереметевскую больницу (ныне известную как Институт скорой помощи им. Склифосовского). Галина Бениславская вспоминала о том, как упросила лечащего врача задержать Есенина в клинике на две лишние недели. «Вообще в Шереметевской больнице было исключительно хорошо, несмотря на сравнительную убогость обстановки… – писала Бениславская. – С. А., как всегда в трезвом состоянии, всеми интересовался, был спокойным, прояснившимся, как небо после слякотной серой погоды. Иногда появлялись на горизонте тучи, после посещения С. А. его собутыльниками, кажется, умудрявшимися приносить ему вино даже в больницу. Тогда он становился опять взбудораженным, говорил злым низким голосом, требовал, чтобы его скорей выписывали».
«В ноябре месяце [1924 года] я встретил Есенина в столовой Союза писателей на Тверском бульваре… – вспоминал крестьянский поэт Владимир Кириллов. – Он увлек меня в один мало освещенный и безлюдный уголок столовой и тихим охрипшим голосом стал говорить о себе: “Я устал, я очень устал, я конченый человек… Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто…”»
Пустота в душе или же поселившееся в ней беспокойство побуждали нашего героя к частой перемене мест. Есенин буквально не мог усидеть на одном месте. То он уезжал из Москвы в Ленинград, то в Константиново, и трижды за последние два года жизни побывал в Закавказье. С сентября 1924 года до конца
