Есенин - Василий Берг
Ну что же?
Молодость прошла!
Пора приняться мне
За дело,
Чтоб озорливая душа
Уже по-зрелому запела.
И пусть иная жизнь села
Меня наполнит
Новой силой…»
Первая встреча Софьи с нашим героем произошла задолго до знакомства, в 1921 году, когда Софья с друзьями побывала в «Стойле Пегаса» и слушала, как Есенин читал свои стихи. «Меня поразило его чтение, и я очень хорошо его запомнила, – вспоминала Софья. – Но мы не познакомились тогда. Уже после его смерти в своих старых бумагах я нашла этот пропуск на тот вечер и узнала почерк Есенина».
Свое уникальное, можно сказать – исключительное, обаяние Есенин сохранил до последних дней жизни. Отталкивающе он мог выглядеть только в состоянии сильного опьянения, когда темная сторона натуры брала верх над светлой. Но на вечеринке у Бениславской Есенин был таким же, что и в «Стойле Пегаса» в 1921 году. Многие из знакомых нашего героя отмечали, что трезвый Есенин и пьяный Есенин – это два совершенно разных человека, но наиболее убедительным, пожалуй, может служить свидетельство Анны Назаровой, дополненное Галиной Бениславской, поскольку обе они знали Есенина очень хорошо. «Сосновский[48] пишет о Есенине как о скандалисте, хулигане, – начинает заочную полемику Назарова. – Мне искренне жаль вас, т. Сосновский, что вы Есенина знаете только таким – иначе говоря – совсем не знаете. Когда скандалил Есенин? Только пьяный. Никто не помнит и не знает не только скандала, но даже простой ругани у трезвого Есенина *<* Это не надо. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Характерен один случай. Соня Виноградская, комната которой была рядом с комнатой Гали, устраивала свои именины. Есенин лежал больной, я была с ним целый вечер и хорошо помню его не то грустное, не то задумчивое лицо. В шуме и смехе за стеной трудно было уловить смысл разговора, но долетали отдельные фразы. Один из сотрудников “Бедноты”, Борисов, кому-то доказывал, что Есенин – это “не поэт, а хулиган”, что “его стихи нельзя читать, потому что они просто неприличны”. Я помню, как у меня внутри все похолодело от ужаса, а Есенин только грустно улыбнулся. В комнату врывались пьяные гости, знавшие Есенина (Яна и К.), и я, зная, что Есенину это тяжело, гнала их вон, не совсем деликатно, а Есенин ласково говорил: “Оставьте, Аня, пусть немного побудет она, это ничего!” Знакомый, звавший Яну (она была у нас в комнате), вдруг обозлившись, что она нейдет, закричал, умышленно громко, чтоб слышал Есенин: “Из-за этой сволочи Есенина…” – я с кулаками буквально бросилась к Яне, чтоб она выгнала А., а Яна, пулей вылетев из комнаты, – тут же выставила Ан. за дверь, и когда пришла извиняться перед Есениным, то Есенин опять мягко и спокойно говорил с ней, даже смеялся, говоря, что “все это ерунда”. Я от удивления ничего не понимала, потому что все мы знали, что у Есенина и самолюбие больное, и тронуть его нельзя, и обижался он часто, когда никто и не думал его обидеть **<** И все это было только у пьяного. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Вино делало его совершенно другим. Злой, придирчивый, с какими-то полузакрытыми бесцветными глазами – он совершенно не был похож на того спокойного, всегда с ласковой улыбкой, Есенина, каким он был трезвый».
Относительно «больного самолюбия» нашего героя нужно сделать одно уточнение. Да, Есенин крайне болезненно воспринимал выпады в свой адрес, но при этом сохранял определенную объективность. Например, он мог выйти из себя, услышав критические замечания по поводу того или иного произведения или же всего собственного творчества в целом. Появляясь с Айседорой Дункан в заграничном обществе, Есенин проявлял чрезмерную мнительность, поскольку не понимал языка, на котором говорили окружающие, и очень старался произвести на них сильное впечатление. Но если какой-то пьяный дурак обозвал тебя «сволочью», то лучше пропустить бранное слово мимо ушей, особенно если сам в нетрезвом виде тоже бываешь несдержанным.
Несмотря на то что отношения с Софьей сладились сразу же, решение о новой женитьбе далось нашему герою нелегко. «Мы собрались на “мальчишник” у той нашей приятельницы, которая и познакомила меня с Есениным… – продолжает Юрий Либединский. – Сережа то веселился, то вдруг задумывался. Потом взял гитару…
Есть одна хорошая песня у соловушки —
Песня панихидная по моей головушке…
Он махнул рукой и вдруг ушел.
– Ну и оставьте его, – сказала хозяйка дома.
– Что же, все как полагается на мальчишнике, – сказал кто-то, – расставаться с юностью нелегко.
Заговорили на какие-то другие темы. Хозяйка дома незаметно вышла, потом показалась в дверях и поманила меня.
– Плачет, – сказала она, – тебя просил позвать.
Сергей сидел на краю кровати. Обхватив спинку с шишечками, он действительно плакал.
– Ну чего ты? – я обнял его.
– Не выйдет у меня ничего из женитьбы! – сказал он.
– Ну почему не выйдет?
Я не помню нашего тогдашнего разговора, очень быстрого, горячечного, – бывают признания, которые даже записать нельзя и которые при всей их правдивости покажутся грубыми.
– Ну, если ты видишь, что из этого ничего не выйдет, так откажись, – сказал я.
– Нельзя, – возразил он очень серьезно. – Ведь ты подумай: его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого, это так и должно быть!
В голосе его слышались гордость и какой-то по-крестьянски разумный расчет.
– Так должно быть! – повторил он».
18 сентября 1925 года в Хамовническом ЗАГСе состоялась регистрация брака Сергея Есенина и Софьи Толстой. К тому времени молодожены уже четвертый месяц жили вместе в доме номер три в Померанцевом переулке, между Пречистенкой и Остоженкой. Этот дом, построенный в 1913–1915 годах и известный как доходный дом Фокиных, сохранился до наших дней. Одну из двадцати восьми квартир, состоявшую из четырех комнат, сняла в декабре 1914 года мать Софьи Ольга Константиновна. После Октябрьской революции жильцам дома пришлось уплотняться – в их квартиры подселяли новых жильцов, – но к невестке и внучке Льва Толстого власти отнеслись благосклонно и оставили им две комнаты из четырех; а ведь случалось и так, что старым жильцам приходилось переезжать в кладовую
