Есенин - Василий Берг
Солу Юроку удалось успокоить бушевавшие страсти и добиться отмены запрета на выступления, но Айседора, что называется, закусила удила. Появившись перед публикой в следующий раз, она сказала: «Мой менеджер предупредил меня, что я должна быть благоразумной, иначе моим гастролям придет конец. Очень хорошо, пусть будет так! Я вернусь в Москву, где есть водка, музыка, поэзия и танец. И, о да, там есть свобода!» Это заявление благополучно сошло Айседоре с рук, и она смогла продолжить выступления в Чикаго, где никаких эксцессов не устраивала.
Настала очередь Есенина. В январе 1923 года супруги на несколько дней вернулись в Нью-Йорк. Еврейский поэт Мани Лейб Брагинский, переводивший на идиш стихотворения Есенина (сам он был родом из Нежина), пригласил Есенина с Дункан на вечеринку, устроенную в их честь. Есенин взял с собой поэта Вениамина Левина, с которым он познакомился в Москве в 1917 году. Будучи убежденным левым эсером, Левин не пожелал уживаться с большевиками и в 1920 году эмигрировал в Соединенные Штаты.
«Все собрались поглядеть на танцовщицу Изадору и ее мужа, поэта русской революции… – вспоминал Левин. – Собрались выходцы из России, большей частью из Литвы и Польши, рабочие, как-то связанные интересами с литературой. Сам Мани-Лейб, высокий, тонкий, бледный, симпатичный, несомненно, даровитый поэт, и жена его, Рашель, тоже поэтесса, встретили гостей добродушно и радостно…»
Во время поездки Есенин соблюдал определенную умеренность по части спиртного, но к началу 1923 года, на фоне пережитых разочарований, стал пить больше. «Оказавшись на минуту в стороне от четы Есениных, – продолжает Левин, – я услышал, как стоявший у камина человек среднего роста в черном пиджаке повторил несколько раз Файнбергу, угощавшему вином из бутылки:
– Подлейте ему, подлейте еще…
Позже я узнал и имя этого человека, автора нескольких пьес и романов – ему хотелось увидеть Есенина в разгоряченном состоянии…»
Вольное обращение других мужчин с Айседорой вызвало у порядком набравшегося Есенина приступ гнева. «Вдруг он, упорно смотревший на легкое платье Изадоры, схватил ее так, что ткань затрещала, и с матерной бранью не отпускал… На это было мучительно смотреть – я стоял рядом: еще момент, и он разорвет ткань и совершится какое-то непоправимое оскорбление женщины в нашем присутствии, в моем присутствии. И кем? Любимым мною Есениным… Момент, и я бросился к нему с криком:
– Что вы делаете, Сергей Александрович, что вы делаете? – и я ухватил его за обе руки. Он крикнул мне:
– Болван, вы не знаете, кого вы защищаете!..
И он продолжал бросать в нее жуткие русские слова, гневные. А она – тихая и смиренная, покорно стояла против него, успокаивая его и повторяя те же слова, те же ужасные русские слова.
– Ну хорошо, хорошо, Сережа, – и ласково повторяла эти слова, вряд ли понимая их значение: ать, ать, ать… ать…
На Изадоре что-то оказалось порванным, и ее оттерли от Есенина, увели в соседнюю комнату…»
Вскоре Левин ушел, и о дальнейших событиях злополучной вечеринки он узнал от Мани Лейба. После того, как Есенин сделал попытку выброситься в окно пятого этажа, его связали и уложили на диван. Он стал кричать: «Жиды, жиды, жиды проклятые!» Мани Лейб попросил не употреблять оскорбительного слова, но Есенин дважды назвал его «жидом». Мани Лейб ударил Есенина ладонью по щеке, а Есенин в ответ плюнул Мани Лейбу в лицо… Спустя некоторое время Есенин успокоился, попросил развязать его и уехал.
Сведения о произошедшем утекли в прессу, объявившую Есенина «большевиком» и «антисемитом». «У меня дети от еврейки, а они обвиняют меня в антисемитизме», – с горечью сказал Есенин Левину, имея в виду Зинаиду Райх (ходили слухи, что ее отец был не силезским немцем, а евреем). Мани Лейбу Есенин написал покаянное письмо: «Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сест<ра> милосердия. Был врач и вспрыснул морфий. Дорогой мой Монилейб! Ради Бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь… Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе[43]. Эдгар По в припадках разб<ивал> целые дома. Что я могу сделать, мой милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену, чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости…» Извинения были приняты. Мани Лейб продолжил переводить произведения Есенина на идиш, а после смерти нашего героя посвятил его памяти стихотворение «Строки Есенина».
Спустя три десятилетия после этого инцидента Вениамин Левин писал редактору газеты «Русская мысль» Сергею Маковскому: «Одно скажу: у Есенина не было антисемитских настроений, у него была влюбленность в народ, из которого вышел Спаситель Мира. Есенинский “жид” – ласковое слово любимому человеку. Но такова русская душа, что любит “ласкать и карябать”… Так что не нужно пугаться его горячих слов, как это многие делают».
Сам Есенин в очерке «Железный Миргород» (так поэт назвал Соединенные Штаты) напишет: «Нью-Йорк на 30 процентов еврейский город. Евреев главным образом загнала туда нужда скитальчества из-за погромов. В Нью-Йорке они осели довольно прочно и имеют свою жаргонную культуру, которая ширится все больше и больше. У них есть свои поэты, свои прозаики и свои театры. От лица их литературы мы имеем несколько имен мировой величины. В поэзии сейчас на мировой рынок выдвигается с весьма крупным талантом Мани-Лейб. Мани-Лейб – уроженец Черниговской губ. Россию он оставил лет 20 назад. Сейчас ему 38. Он тяжко пробивал себе дорогу в жизни сапожным ремеслом и лишь в последние годы получил возможность существовать на оплату за свое искусство. Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней…» Слово «жаргон» и производные от него Есенин использовал для обозначения языка идиш, который нередко называли «еврейским жаргоном».
Скандал, вызванный пьяной выходкой Есенина, сделал невозможным продолжение гастролей Дункан. Ей пришлось прервать турне, не заработав того, на что она рассчитывала, и возвращаться обратно. «Я не анархистка и не большевичка, – сказала Айседора журналистам перед тем, как сесть на пароход “Джордж Вашингтон”. – Мы с
