Есенин - Василий Берг
Поэту, который ощущал себя чужим среди своих, не удалось стать своим среди чужих, то есть среди эмигрантов. На западе он был слишком «красным», а на родине считался недостаточно «красным». Суть проблемы крылась в том, что на самом деле Есенин не принадлежал ни к какой из революций и точно так же не был сторонником монархии, несмотря на былое «заигрывание» с императрицей Александрой Федоровной. Несмотря на то что время от времени Есенин писал политизированные стихи, его творчество лежало вне политики. Но поэту выпало жить в такое время, когда находиться вне политики было невозможно, что в России, что на Западе.
Пробыв в Париже неделю, Есенин и Айседора отправились в Италию, где посетили Рим, Флоренцию и Венецию, а затем через Рим вернулись в Париж, где сели на пароход. Лола Кинел воспоминала о том, как Есенину вздумалось прогуляться по Венеции в одиночку:
«Это случилось знойным июльским днем, после обеда. В номере гостиницы было жарко и душно. Есенин объявил, что он пойдет погулять. Айседора попросила подождать, пока она переоденется.
– Но я иду один, – сказал Есенин.
Айседора странно на него посмотрела, и я была удивлена, услышав, как она довольно твердо сказала:
– Нет. Возьми с собой Жанну или мисс Кинел. У Есенина взгляд сделался сердитым.
– Я иду один. Мне хочется побыть одному. Мне просто хочется побродить в одиночестве…
Есенин в это время сидел на кровати и начал надевать ботинки. Его желание пойти на прогулку казалось таким непосредственным, а задетая гордость из-за того, что ему предписывали, как непослушному ребенку, была настолько очевидна, что я, забыв роль секретаря, повернулась к Айседоре и, переведя его слова, добавила:
– О, Айседора, пожалуйста, отпустите его. Должно быть, так ужасно постоянно находиться в одной клетке с нами, тремя женщинами. Всем хочется иногда побыть в одиночестве.
Айседора повернула ко мне лицо, полное волнения:
– Я не пущу его одного. Вы не понимаете. Вы не знаете его. Он может сбежать. Он сбегал в Москве. И потом женщины…
– Ах, Айседора! Ему надоели женщины. Ему просто хочется побыть одному, просто побродить. И как он может убежать? У него нет денег, он в пижаме, он не знает итальянского.
Вместо ответа Айседора подошла к двери и встала у нее с видом человека, заявляющего: “Только через мой труп!”
Есенин наблюдал за нашим разглагольствованием по-английски сердитыми, налитыми кровью глазами, губы его были плотно сжаты. Ему не нужен был перевод. После такого продолжительного напряженного состояния он неожиданно сел на стул и очень спокойно сказал:
– Скажите ей, что я не иду.
Айседора отошла от двери и вышла на балкон. Она плакала, плакала как ребенок, слезы текли по ее щекам. Я обняла ее – беспомощную, удрученную, упрашивала не плакать, хотя чувствовала, что она не права. Она громко всхлипывала, перед каждым вздохом бормоча что-то о своей любви. Есенин встал со стула и бросился лицом вниз на кровать. Он еще не надел носков и ботинок, и голые розовые пятки, торчащие из белых пижамных брюк, были очень круглыми и какими-то детскими. Айседора оттолкнула меня, встала на колени возле кровати и стала целовать эти круглые розовые пятки. Я посчитала это за сигнал выйти и покинула комнату»[41].
Разумеется, все свои разочарования Есенин проецировал на Айседору, отчего отношения между супругами становились все хуже и хуже. Но самое сильное потрясение ожидало Есенина в Нью-Йорке, куда наши путешественники прибыли 1 октября 1922 года. Есенин заготовил приветственную речь, Айседора предвкушала встречу с родиной, а ее менеджер Сол Юрок «зарядил» репортеров, дабы известие о возвращении Босоножки появилось во всех газетах… Но у иммиграционной службы Соединенных Штатов имелись подозрения в отношении супругов, прибывших из Советского Союза, – в них видели большевистских агентов и потому задержали для разбирательства. Сойти на берег Есенин и Дункан смогли только на следующий день, после доскональной проверки их багажа и продолжительного допроса. К счастью, изрядно перенервничавшей Айседоре удалось убедить иммиграционных чиновников в том, что она вернулась на родину для выступлений в разных городах, а не с какими-то иными целями.
Есенина поразили виды Манхэттена и порадовало обилие репортеров и фотографов, вертевшихся вокруг Айседоры. Впору было надеяться на то, что уж здесь-то, в Новом Свете, его чаяния сбудутся. Чаяния сбылись – фотографии Есенина появились во многих газетах, но подпись «русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан» испортила все впечатление. И напрасно Айседора пыталась исправить положение, представляя Есенина публике перед каждым своим выступлением как великого русского поэта, второго после Пушкина. Людям, собравшимся для того, чтобы насладиться танцем Божественной Босоножки, не было никакого дела до русской поэзии и ее творцов. Есенина продолжали воспринимать как «мужа мадам Дункан», и, пожалуй, единственной газетой, попытавшейся оценить его достоинства, стала «Нью-Йорк Уорлд», которая написала, что «муж мадам Дункан, юноша, похожий на мальчика, по своим внешним данным (рост 5 футов 10 дюймов, широкие плечи, узкие бедра и ноги, способные пробежать 100 ярдов за 10 секунд) мог бы стать отличным полузащитником в любой футбольной команде». Совсем не этого ждал наш герой от Америки…
Худа без добра, как известно, не бывает – арест Дункан и Есенина привлек внимание публики, и первые выступления Босоножки в Нью-Йорке прошли при полном аншлаге. В целом американское турне началось хорошо, если не считать очередного разочарования, обрушившегося на нашего героя, но очень скоро Айседора начнет создавать себе проблемы, что называется – на ровном месте, а Есенин последует ее примеру.
В Бостоне публика принимала Айседору прохладно, без восторженных криков и аплодисментов. Раздосадованная Айседора в завершение танца «Славянский марш» сорвала с шеи широкий красный шарф, подняла его над головой и воскликнула: «Он красный! И я тоже! Это цвет жизни и энергии!» Затем Айседора произнесла краткую речь, обличавшую «серых» людей[42].
Шарф был главной деталью сценического одеяния танцовщицы. Таким образом,
