Есенин - Василий Берг
В страну победившего социализма Дункан приехала в июле 1921 года. Для проживания в Москве и устройства школы ей выделили дом номер двадцать на улице Пречистенка, известный в наше время как «Жилой дом А. П. Ермолова». Прежде здесь жила балерина Большого театра Александра Балашова, эмигрировавшая незадолго до приезда Айседоры. Для Балашовой здесь устроили большой репетиционный зал с зеркалами, который, собственно, и обусловил переход особняка к другой танцовщице – негоже добру пропадать, особенно в тяжелую пору, когда не то чтобы зеркала, обычного стекла не всегда можно было достать.
Московская богема встретила приезд Дункан с большим воодушевлением. Все уже успели привыкнуть к тому, что знаменитости бегут за границу, а тут из Европы приехала Божественная Босоножка, основательница новой танцевальной культуры. «Она бы ишшо в лаптях плясала», – ехидничали отдельные злопыхатели, недовольные тем, что «какой-то там иностранке» достался один из красивейших особняков столицы, но большинство деятелей культуры и искусства были рады познакомиться и пообщаться, тем более что многие помнили Айседору по ее прежним визитам в Россию.
О знакомстве Есенина с Дункан, состоявшемся 3 октября 1921 года, подробно рассказывает Илья Шнейдер, секретарь и переводчик Босоножки, не владевшей русским языком: «Однажды меня остановил прямо на улице известный московский театральный художник Георгий Богданович Якулов…
– У меня в студии сегодня небольшой вечер, – сказал Якулов. – Приезжайте обязательно. И, если возможно, привезите Дункан. Было бы любопытно ввести ее в круг московских художников и поэтов.
Я пообещал. Дункан согласилась сразу.
Студия Якулова помещалась на верхотуре высокого дома где-то около “Аквариума”, на Садовой[37]. Появление Дункан вызвало мгновенную паузу, а потом – начался невообразимый шум. Явственно слышались только возгласы: “Дункан!” Якулов сиял. Он пригласил нас к столу, но Айседора ужинать не захотела, и мы проводили ее в соседнюю комнату, где она, сейчас же окруженная людьми, расположилась на кушетке.
Вдруг меня чуть не сшиб с ног какой-то человек в светло-сером костюме. Он промчался, крича: ”Где Дункан? Где Дункан?”
– Кто это? – спросил я Якулова.
– Есенин… – засмеялся он.
Я несколько раз видал Есенина, но тут я не сразу успел узнать его.
Немного позже мы с Якуловым подошли к Айседоре. Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях, она гладила его по волосам, скандируя по-русски:
– За-ла-тая га-ла-ва…
Трудно было поверить, что это первая их встреча, казалось, они знают друг друга давным-давно, так непосредственно вели они себя в тот вечер.
Якулов познакомил нас. Я внимательно смотрел на Есенина. Вопреки пословице: “Дурная слава бежит, а хорошая лежит”, – за ним вперегонки бежали обе славы: слава его стихов, в которых была настоящая большая поэзия, и “слава” о его эксцентрических выходках. Роста он был небольшого, при всем изяществе – фигура плотная. Запоминались глаза – синие и как будто смущающиеся. Ничего резкого – ни в чертах лица, ни в выражении глаз… Есенин, стоя на коленях и обращаясь к нам, объяснял: “Мне сказали: Дункан в “Эрмитаже”. Я полетел туда…”
Айседора вновь погрузила руку в “золото его волос”… Так они “проговорили” весь вечер на разных языках буквально… но, кажется, вполне понимая друг друга.
– Он читал мне свои стихи, – говорила мне в тот вечер Айседора, – я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка и что стихи эти писал génie!..»[38]
Айседора Дункан заставила Есенина на время забыть о затухающем романе с Надеждой Вольпин и только что разгоревшемся в полную силу романе с Галиной Бениславской. Поначалу нашего героя не смущала восемнадцатилетняя разница в возрасте – ему незадолго до их знакомства исполнилось двадцать шесть лет, а Айседоре шел сорок пятый год.
«В четвертом часу утра Изадора Дункан и Есенин уехали… – перехватывает нить повествования Анатолий Мариенгоф. – На другой день мы отправились к Дункан. Пречистенка. Балашовский особняк. Тяжелые мраморные лестницы, комнаты в “стилях”: ампировские – похожи на залы московских ресторанов, излюбленных купечеством; мавританские – на сандуновские бани. В зимнем саду – дохлые кактусы и унылые пальмы. Кактусы и пальмы так же несчастны и грустны, как звери в железных клетках Зоологического парка. Мебель грузная, в золоте. Парча, штоф, бархат. В комнате Изадоры Дункан на креслах, диванах, столах – французские легкие ткани, венецианские платки, русский пестрый ситец. Из сундуков вытащено все, чем можно прикрыть бесстыдство, дурной вкус, дурную роскошь… На полу волосяные тюфячки, подушки, матрацы, покрытые коврами и мехом. Люстры затянуты красным шелком. Изадора не любит белого электричества. Ей больше пятидесяти лет [на самом деле – сорок четыре года]…
– А теперь, Изадора (и Есенин пригибает бровь), танцуй… понимаешь, Изадора?.. Нам танцуй!
Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Саломеи.
– Tansoui? Bon!
Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая.
Апаш – Изадора Дункан. Женщина – шарф.
Страшный и прекрасный танец.
Узкое и розовое тело шарфа извивается в ее руках. Она ломает ему хребет, беспокойными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически свисает круглая шелковая голова ткани. Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера.
Есенин впоследствии стал ее господином, ее повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.
И все-таки он был только – партнером, похожим на тот кусок розовой материи – безвольный и трагический.
Она танцевала.
Она вела танец…»
Расклад был подмечен точно – Есенин стал «русским мужем Айседоры Дункан», которая вела их семейный танец. Будучи в Нью-Йорке, Есенин увидит в газетах свою фотографию и несказанно обрадуется – «У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло». Он купит десяток экземпляров для отправки друзьям, но по дороге домой попросит кого-то перевести то, что написано под фотографией. «Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы
