Есенин - Василий Берг
Литературный критик и большевик с дореволюционным стажем Александр Воронский писал, что Есенин «увидел и отметил себе гибель дедовской старины, но он слишком любил ее, он искал путь-дорогу к новому Китежу, но попал в чарусу», которая «жадно и быстро поглотила его». «Чарусой» на русском севере называют болото, притворяющееся лужайкой. Ступишь на зеленую травку – и провалишься. Однако же наш герой, несмотря на всю его показную простоту, был не из тех, кто суется в воду, не зная броду. Он всегда отдавал себе отчет в своих поступках и вдобавок был одним из теоретиков имажинизма. Теоретик – жертва морока? Чушь!
«В литературе он [Есенин] примкнул… к людям, которым терять нечего, к поэтическому босячеству, – пишет Владислав Ходасевич. – Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача». Если вам показалось, что Ходасевич чрезмерно резок, то сравните его слова со словами писателя Бориса Лавренева, одного из создателей жанра советской героико-революционной драмы и автора широко известной повести «Сорок первый»: «Растущую славу Есенина прочно захватили ошметки уничтоженной жизни, которым нужно было какое-нибудь большое и чистое имя, прикрываясь которым можно было удержаться лишний год на поверхности, лишний час поцарствовать на литературной сцене ценой скандала, грязи, похабства, ценой даже чужой жизни, – пишет Лавренев в статье с броским названием “Казненный дегенератами”, которая была опубликована в ленинградском ежедневнике “Красная газета” через два дня после гибели нашего героя. – Есенин был захвачен в прочную мертвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извертам, он был объявлен вождем школы, родившейся на пороге лупанария и кабака, и на его славе, как на спасительном плоту, выплыли литературные шантажисты, которые не брезгали ничем и которые подуськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым в связи с именем Есенина упоминались и их ничтожные имена. Не щадя своих репутаций ради лишнего часа, они не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни».
Одна лишь характеристика «наивный рязанец» свидетельствует о том, что Лавренев совершенно не знал Есенина. Тем не менее его точка зрения, в слегка отредактированном виде, стала канонической советской трактовкой роли Сергея Есенина в движении имажинистов – заманили, обобрали и погубили. А вот Сергей Городецкий знал Есенина очень хорошо и потому смог правильно объяснить его приход к имажинизму. «В страстной статье в “Красной Газете” Борис Лавренев обрушился на тогдашнюю компанию Есенина, на имажинистов, называя их “дегенератами”, а Есенина “казненным” ими, – пишет Городецкий. – Это не совсем верная концепция, и даже совсем неверная. Конечно, тогдашний (и позднейший) быт Есенина сыграл свою роль в его преждевременной гибели. Но нельзя винить банку за то, что в нее налит яд. Близоруко видеть в имажинизме и имажинистах только губительный быт. Имажинизм сыграл гораздо более крупную роль в развитии Есенина… В имажинизме Есенин понял небо, как “голубой живот бога”, душу свою, – как “нездешних нив жилицу”, в своем деде – увидел миф об отце, “который тянет вершей солнце с полдня на закат”… Это был его выход из пастушенства, из мужичка, из поддевки с гармошкой. Это была его революция, его освобождение. Его кафе было для него символом Европы. Поскольку в его сознании был разрыв между искусством и жизнью, постольку он хотел – какими угодно средствами – подняться в искусство. Здесь была своеобразная уайльдовщина. Этим своим цилиндром, своим озорством, своей ненавистью к деревенским кудрям Есенин поднимал себя и над Клюевым, и над всеми другими поэтами деревни…» При всем том к имажинистам Городецкий относился крайне негативно. Порассуждав о причинах и следствиях, он продолжил так: «Моя ошибка, и ошибка всей критики, которая, впрочем, тогда почти не существовала, что “Ключи Марии” не были взяты достаточно всерьез. Если б какой-нибудь дельный – даже не марксист, а просто материалист, разбил бы имажинистскую систему этой книги, творчество Есенина могло бы взять другое русло. Этого другого русла он судорожно искал все последние годы. В рамках лирического стихотворения ему было уже тесно. Лирика разрешается или в театр, или в эпос. Есенин брал и тот и другой путь. Опыт выхода в театр он проделал в “Пугачеве”…»
Есенина никто никуда не заманивал и никто не морочил. Поэт избрал для себя новое поприще, на котором надеялся достичь заветных высот. Что же касается «ошметков уничтоженной жизни», то есть есенинских товарищей по ордену имажинистов, то бездарными они не были. Анатолий Мариенгоф и Вадим Шершеневич в представлении не нуждаются, это признанные мэтры, истинные мастера слова. Рюрик Ивнев (в миру – Михаил Александрович Ковалев) не столь известен, но литературный талант у него имелся, о чем можно судить хотя бы по этому стихотворению:
Я пью тебя, пленительная жизнь,
Глазами, сердцем, вздохами и кожей.
Казалось бы, что все – одно и то же,
Как совершенно точный механизм.
Но как мы ошибаемся, – о, боже!
На самом деле все разнообразно
И каждый день наполнен новизной.
По-разному горят в ночи алмазы
Бездонных звезд – зимою и весной.
По-разному мы ощущаем лето
И ненасытной осени настой.
Мы знаем все вопросы и ответы,
И все ж кричим мы времени: «Постой!»
Театральные работы Бориса Эрдмана удостоились серебряной медали на Международной выставке современных декоративных и промышленных искусств, проходившей в 1925 году в Париже. Наверное, этого достаточно для подтверждения его одаренности. Можно добавить, что в пятидесятых годах прошлого века Эрдман служил художником в Московском драматическом театре имени Станиславского и по театральным фотографиям того времени можно составить частичное представление о его работах (частичное, поскольку
