Есенин - Василий Берг
Анатолий Мариенгоф оставил нам своего рода «Библию имажинизма» – «Роман без вранья», название которого не должно располагать к безоговорочному принятию на веру всего, что пишет автор, но по большей части он не врет.
«Каждый день, часов около двух, приходил Есенин ко мне в издательство и, садясь около, клал на стол, заваленный рукописями, желтый тюречок [бумажный кулек] с солеными огурцами, – пишет Мариенгоф. – Из тюречка на стол бежали струйки рассола. В зубах хрустело огуречное зеленое мясо, и сочился соленый сок, расползаясь фиолетовыми пятнами по рукописным страничкам. Есенин поучал:
– Так, с бухты-барахты, не след идти в русскую литературу. Искусную надо вести игру и тончайшую политику.
И тыкал в меня пальцем:
– Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри – Белый. И волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А еще очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят… Каждому надо доставить свое удовольствие. Знаешь, как я на Парнас восходил?..
И Есенин весело, по-мальчишески захохотал. – Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел? Ввел. Клюев ввел? Ввел. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним словом: и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев… к нему я, правда, первому из поэтов подошел – скосил он на меня, помню, лорнет, и не успел я еще стишка в двенадцать строчек прочесть, а он уже тоненьким таким голосочком: “Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах…” и, ухватив меня под ручку, поволок от знаменитости к знаменитости, “ахи” свои расточая. Сам же я – скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею как девушка и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!
Есенин улыбнулся. Посмотрел на свой шнурованный американский ботинок (к тому времени успел он навсегда расстаться с поддевкой, с рубашкой, вышитой, как полотенце, с голенищами в гармошку) и по-хорошему чистосердечно (а не с деланой чистосердечностью, на которую тоже был великий мастер) сказал:
– Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денек, на два, пока партия моя грузчиков подберется. А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом…»
В автобиографии, составленной в 1923 году, Есенин напишет: «Назревшая потребность в проведении в жизнь силы образа натолкнула нас на необходимость опубликования манифеста имажинистов. Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства, и нам пришлось долго воевать».
«Я прошел три школы, – писал Вадим Шершеневич. – Если из символизма, в который я вошел ребенком, я успел почерпнуть знание школ прежнего мира, осознание роли культуры и самую культуру, если из футуризма я вынес задор и готовность лить чернильную кровь за свои молодые и крепкие идеи, то в имажинизме я усвоил многие филологические принципы и самую сущность поэзии, той поэзии, которая, по выражению Есенина, должна стать “междупланетной связью”…»
Это было Настоящее Приключение или, скорее, Большая Авантюра. Шестеро дерзких смельчаков бросили вызов не только футуристам, но и всему творческому канону в целом. Они заявили, точнее – проорали о себе во весь голос, и завершили свой призыв фразой: «Музыканты, скульпторы и прочие: ау?» Но сложилось так, что к началу 1926 года имажинизм выдохся, «Орден имажинистов» распался, и летом 1927 года было официально объявлено о его ликвидации. Некрологом имажинизму стала статья Вадима Шершеневича «Существуют ли имажинисты?», опубликованная в еженедельнике «Читатель и писатель» 1 февраля 1928 года. «Наличие отдельных имажинистов отнюдь не знаменует самый факт существования имажинизма, – писал Шершеневич. – Имажинизма сейчас нет ни как течения, ни как школы… Сущность поэзии переключена: из искусства она превращена в полемику. И поэтому сейчас, конечно, сильные и ударные стихи Д. Бедного более актуальны, чем лучшие лирические стихи любого поэта. От поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма – это то же, что беговая лошадь без ноги. Отсюда и вполне понятный крах имажинизма, который все время настаивал на поэтизации поэзии…»
Яркая звезда имажинизма сверкнула на небосклоне и закатилась, оставив после себя след… Но этот след не растаял в ночной космической темноте – имажинистов помнят, их творчеством продолжают интересоваться, продолжают восхищаться, а в начале девяностых годов ХХ века даже была предпринята попытка возрождения имажинизма, но у «реставраторов» не заладилось, и к 1995 году интересное начинание сошло на нет… Грустно, печально, но такова жизнь, из которой нельзя ничего вычеркнуть и ничего переиграть в ней тоже нельзя.
Но пока что жизнь бьет ключом! И будущее представляется радужным!
Имажинистов обвиняли во множестве грехов, начиная с того, что они «расточительно тратят бумагу», которая в двадцатые годы была дефицитным товаром, и заканчивая пристрастием к агрессивному эпатажу. Ну а за узость кругозора («образ и ничего более!») имажинистам не пенял только ленивый, хотя на самом деле творчество, сосредоточенное на создании образов, может быть весьма многогранным и развиваться по разным направлениям. В своих мемуарах, известных под названием «Великолепный очевидец», Вадим Шершеневич объясняет поведение имажинистов следующим образом: «Мы хотели быть самым высоким гребнем революционной волны. Поэтому мы не могли только отшучиваться. Мы должны были и доказывать, а легко ли доказать под обстрелом?! Между тем обстрел был жестокий и разносторонний. На нас нападали и футуристы, и правые школы, и пролетарские писатели. Мы огрызались и невольно сужали плацдарм идей. Отсюда и то качество имажинизма, в котором нас неоднократно упрекали: упор на один образ. Это был тот окоп, который не мог рухнуть ни от какого бризантного[31] снаряда». Иногда имажинисты называли себя «бандой», и надо признать, что это определение подходило к ним как нельзя лучше.
Существует несколько версий относительно причин, приведших Сергея Есенина в орден-банду имажинистов. Одни, например известный литератор
