Есенин - Василий Берг
Трактовка образов, приводимая Есениным, весьма оригинальна, но при этом логична. Читаешь и думаешь: «Как же я раньше этого не понял?» «Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице. Ни Запад и ни Восток, взятый вместе с Египтом, выдумать этого не могли, хоть бы тысячу раз повторили себя своей культурой обратно. Это чистая черта скифии с мистерией вечного кочевья. “Я еду к тебе, в твои лона и пастбища”, – говорит наш мужик, запрокидывая голову конька в небо. Такое отношение к вечности как к родительскому очагу проглядывает и в символе нашего петуха на ставнях…»
Есенин винит своих современников в отрыве от традиционных образов и утрате представления об их смыслах. «В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение, – пишет он. – То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности. Они стали какими-то ювелирами, рисовальщиками и миниатюристами словесной мертвенности. Для Клюева, например, все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников. То, что было раньше для него сверлением облегающей его коры, теперь стало вставкой в эту кору. Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов, и вместо голоса из-под камня Оптиной пустыни он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея[26], где ночи-вставки он отливает в перстень яснее дней, а мозоль, простой мужичий мозоль, вставляет в пятку, как алтарную ладанку. Конечно, никто не будет спорить о достоинствах этой мозаики. Уайльд[27] в лаптях для нас столь же приятен, как и Уайльд с цветком в петлице и в лакированных башмаках. В данном случае мы хотим лишь указать на то, что художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и “изрони женьчужну душу из храбра тела, чрез злато ожерелие”, ибо луг художника только тот, где растут цветы целителя Пантелимона… Вслед Клюеву свернул себе шею на своей дороге и подглуповатый футуризм. Очертив себя кругом Хомы Брута из сказки о Вие, он крикливо старался напечатлеть нам имена той нечести (нечистоты), которая живет за задними углами наших жилищ. Он сгруппировал в своем сердце все отбросы чувств и разума, и этот зловонный букет бросил, как “проходящий в ночи”, в наше, с масличной ветвью ноевского голубя, окно искусства».
Главной проблемой футуризма Есенин считает его бессилие – футуризм повернул условную сосну вверх корнями и даже посадил на сук ворону, но не сумел дать жизнь этой сосне, не нашел в воздухе воды, в которую можно было окунуть торчащие кверху корни. Нет, расти ввысь нужно иначе – сбрасывая с себя ставшую тесной кору, вытягивая ростки из тела руками души, словно из мешка. Проще говоря, развитие должно идти естественным, природным путем и побуждение к нему должно исходить из глубин души.
«Уходя из мышления старого капиталистического обихода, мы не должны строить наши творческие образы так, как построены они хотя бы, например, у того же Николая Клюева:
Тысчу лет и Лембэй пущей правит,
Осеньщину дань сбирая с тварей:
С зайца шерсть, буланый пух с лешуги,
А с осины пригоршню алтынов.
Этот образ построен на заставках стертого революцией быта. В том, что он прекрасен, мы не можем ему отказать, но он есть тело покойника в нашей горнице обновленной души и потому должен быть предан земле. Предан земле потому, что он заставляет Клюева в такие священнейшие дни обновления человеческого духа благословить убийство и сказать, что “убийца святей потира”. Это старое инквизиционное православие, которое, посадив Святого Георгия на коня, пронзило копьем вместо змия самого Христа…»
Суть разработанной Есениным теории «органического образа» заключается в том, что искусство представляет собой не мертвую догму, а систему образов, в которой нет ничего лишнего. Ценность имеют лишь истинные образы, органически сочетающие в себе свойственные народному сознанию космизм и почвенность. Все неодушевленное должно восприниматься как живое, в рамках единой системы «природа и человек». Классовые представления сдерживают развитие искусства, искажают ход творческого процесса, который должен вдохновляться только вечными общечеловеческими идеалами. «Средства напечатления образа грамотой старого обихода должны умереть вообще, – пишет Есенин. – Они должны или высидеть на яйцах своих слов птенцов, или кануть отзвеневшим потоком в море Леты. Вот потому-то нам так и противны занесенные руки марксистской опеки в идеологии сущности искусств. Она строит руками рабочих памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове. Ей непонятна грамота солнечного пространства, а душа алчущих света не хочет примириться с давно знакомым ей и изжитым начертанием жизни чрева. Перед нами встает новая символическая черная ряса, очень похожая на приемы православия, которое заслонило своей чернотой свет солнца истины. Но мы победим ее, мы так же раздерем ее, как разодрали мантию заслоняющих солнце нашего братства. Жизнь наша бежит вихревым ураганом, мы не боимся их преград, ибо вихрь, затаенный в самой природе, тоже задвигался нашим глазам…»
Важнейшие проблемы находят созвучный отклик в душах совершенно разных по своим взглядам людей. В 1919 Николай Гумилев написал стихотворение «Слово»:
…Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И
