Есенин - Василий Берг
«Не помню сейчас, как мы тогда с ним разговор начали и как дело до стихов дошло. Памятно мне только, что я сижу, а пот с меня прямо градом, и я его платочком вытираю.
– Что вы? – спрашивает Александр Александрович. – Неужели так жарко?
– Нет, – отвечаю, – это я так. – Хотел было добавить, что в первый раз в жизни настоящего поэта вижу, но поперхнулся и замолчал.
Говорили мы с ним не так уж долго. И такой оказался хороший человек, что сразу меня понял. Почитал я ему кое-что, показал свою тетрадочку. Поговорили о том, о сем. Рассказал я ему о себе.
– Ну хорошо, – говорит Александр Александрович, – а чаю хотите?
Усадили меня за стол. Я к тому времени посвободнее стал себя чувствовать. Беседую с Александром Александровичем и между делом – не замечая как – всю у него белую булку съел. А Блок смеется.
– Может быть, и от яичницы не откажетесь?
– Да, не откажусь, – говорю и тоже смеюсь чему-то.
Так поговорили мы с ним еще с полчаса. Хотелось мне о многом спросить его, но я все же не смел. Ведь для Блока стихи – это вся жизнь, а как о жизни неведомому человеку, да еще в такое короткое время, расскажешь?
Прощаясь, Александр Александрович написал записочку и дает мне.
– Вот, идите с нею в редакцию (и адрес назвал), по-моему, ваши стихи надо напечатать. И вообще приходите ко мне, если что нужно будет.
Ушел я от Блока, ног под собою не чуя. С него да с Сергея Митрофановича Городецкого и началась моя литературная дорога. Так и остался я в Петрограде и не пожалел об этом. А все с легкой блоковской руки!»
Сколько правды в этом есенинском рассказе, записанном поэтом Всеволодом Рождественским, одному Богу известно. Но можно предположить, что рассказ о первой встрече нашего героя с Блоком сильно приукрашен. Для сравнения – актер и поэт Владимир Чернявский, которого Есенин называл «Русским Гамлетом», пишет в своих воспоминаниях, что «Блок принял его [Есенина] со свойственными ему немногословием и сдержанностью, но это, видимо, не смутило его: “Я уже знал, что он хороший и добрый, когда прочитал стихи о Прекрасной Даме…”». Сообщение Чернявского косвенно подтверждает текст записки, которую Блок написал Михаилу Мурашеву, журналисту, хорошо известному во многих столичных редакциях: «Дорогой Михаил Павлович! Направляю к вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и вы лучше, чем кто-либо поймете его…»
«Хорошее дело сразу спорится», – говорят в народе. Можно с уверенностью предположить, что дела нашего героя пошли бы в Петрограде хорошо и без помощи Блока, ведь в Петроград приехал совсем другой Есенин, сильно отличавшийся от того, который приехал в Москву. Есенин пообтесался, заматерел, понял, что к чему и что почем, да и действовал уже не наобум, а по продуманному плану. При таких раскладах и при раскрывшемся в полную силу таланте Есенин был просто обречен на успех.
«Мы очень любили деревню, но на “тот свет” тоже поглядывали, – вспоминал Сергей Городецкий. – Многие из нас думали тогда, что поэт должен искать соприкосновения с потусторонним миром в каждом своем образе. Словом, у нас была мистическая идеология символизма. Но была еще одна сила, которая окончательно обволокла Есенина идеализмом. Это – Николай Клюев. К этому времени он был уже известен в наших кругах. Религиозно-деревенская идеалистика дала в нем благодаря его таланту самый махровый сгусток. Даже трезвый Брюсов был увлечен им. Клюев приехал в Питер осенью (уже не в первый раз). Вероятно, у меня он познакомился с Есениным. И впился в него. Другого слова я не нахожу для начала их дружбы. История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью – тема целой книги. Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством, вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам севера, Клюев, конечно, овладел молодым Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время. Он был лучшим выразителем той идеалистической системы, которую несли все мы. Но в то время как для нас эта система была литературным исканием, для него она была крепким мировоззрением, укладом жизни, формой отношения к миру. Будучи сильней всех нас, он крепче всех овладел Есениным. У всех нас после припадков дружбы с Клюевым бывали приступы ненависти к нему. Приступы ненависти бывали и у Есенина. Помню, как он говорил мне: “Ей-богу, я пырну ножом Клюева!”».
Людские пути-дорожки со временем нередко расходятся, и старые друзья начинают относиться друг к другу с неприязнью. Сергея Есенина можно назвать «мастером неровных отношений», поскольку он не отличался постоянством не только в любви, но и в дружбе. С одной стороны, Есенин называл Николая Клюева «учитель мой» и говорил, что Блок и Клюев научили его лиричности, и что «с Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба, которая продолжается и посейчас…» (по состоянию на 1923 год), а с другой…
Впрочем, вот вам фрагмент из письма Есенина литературоведу и критику Разумнику Васильевичу Иванову (Иванову-Разумнику), датированного маем 1921 года. Фрагмент приводится без комментариев, которые здесь излишни: «По-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, как некогда пришибленный им, не сумел отойти от его голландского романтизма. Но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовки всех приходимцев, в этом они, конечно, кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров в нашем языке. Блок – поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет почти никакой фигуральности нашего языка… У Клюева они очень мелкие (“черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи”, “Зой ку-ку загозье, гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья”, “туча – ель, а солнце – белка с раззолоченным хвостом” и т. д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что “слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем”».
Дальше в этом письме достается и Пушкину, и Маяковскому… «Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка», – признается Есенин. А в 1924 году он напишет в стихотворении «На Кавказе»:
…И Клюев, ладожский дьячок,
