Кабинет психотерапевта - Сесиль Лётц
— Почему ты так одинок?
Голосом Шади Айрон Мэн рассказывает о его заточении. Как он бежал, как воевал. Но в его фантазию вплетается какая-то мысль. Он берет в руки своего человечка и говорит, вернее бормочет себе под нос:
— У меня ребенок. Мальчик. Но он ушел!
— Вот почему тебе так грустно, Айрон Мэн. Ты бы так хотел повидаться с ним, — говорю я.
— Да, я хочу уплыть к нему. Но на море такая сильная буря, я утону… А он сейчас с другой семьей. Он никогда не вернется!
— Маленький мальчик тоже грустит. Он хотел бы вернуться к отцу. Мальчик переплыл бы море, если бы мог. Но мальчик не может найти отца там, где тот сейчас, — продолжаю я. Я смотрю прямо на Шади: — Иногда, Шади, тебе тоже хочется найти своего папу. Он в Сирии, на кладбище, так далеко, что вам с мамой туда не добраться.
Шади смотрит мне прямо в глаза, когда я говорю:
— Иногда ты чувствуешь себя одиноким и скучаешь по папе. Ты грустишь.
Шади хочет, чтобы Айрон Мэн ответил, он открывает рот, но слова не приходят. Вдруг Шади вскакивает, словно в панике, хватается за лицо, кричит, полный ужаса:
— Я истекаю кровью! Мириам, помоги мне! Я истекаю кровью!
Я пугаюсь, но никакой крови не вижу. Шади закрывает лицо обеими руками. Вдруг я понимаю, в чем дело.
— Ничего страшного, это не кровь, Шади. Это слезы. Ты плачешь.
Мама… ты просто плачешь
В течение всего второго года терапии Шади играет и рисует разрушение и борьбу, скорбь и потери. Иногда он играет роль покинутого, иногда — того, кто уходит. В его игре ощущается сдвиг, свидетельствующий о развитии процесса горевания: вместо крови все чаще льются слезы. Я разговариваю с Шади о его отце и родине, отношениях с Алией и сестрами, буднях в детском саду. Шади много рисует, расписывает узорами дом, в котором он жил в Сирии, и помещает туда разных людей, в том числе детей из сада в Германии. Все чаще случаются сеансы, когда кажется: узел вот-вот развяжется. Шади играет с самозабвенной радостью, такой непринужденный, каким я его еще не видела: обычный семилетний мальчик, пожарная машина и звезды футбола.
Дети скорбят иначе, чем взрослые, они проживают боль быстрее. Возможно, потому, что понятие смерти, временной горизонт окончания жизни для них необозрим. Шади размышляет о том, как Фарис лежит в пещере под землей с закрытыми глазами, спрашивает, не живут ли там с ним кроты. Он задает прямые вопросы, движимый, кажется, любопытством. Я стараюсь убедить Алию поговорить с Шади о смерти отца: почему папа умер? что с ним случилось? где он сейчас?
Детская печаль похожа на прыжок в лужу. Скорбь взрослых имеет что-то от корабля, который швыряет взад и вперед на волнах штормового моря, а дети, кажется, в одно мгновение прыгают в печаль, полностью погружаются в нее, но в следующее мгновение стряхивают свое горе, как будто уже забыли его. Это большой прогресс, что Шади перешел от состояния затвердевания к стадии «лужицы». Но это еще и значит, что к нему возвращается его жизнерадостность. Процесс скачкообразный.
Алия тоже меняется. Сначала только внешне: она получила постоянную работу преподавателя в народном университете, это дает ей не только больше уверенности, но и больше денег, а также позволяет отказаться от работы в выходные в сфере общественного питания. У нее теперь больше времени на детей и на себя. Избавление от крупных проблем и бытовых трудностей освободило в душе Алии больше места для размышлений и эмоций, что тоже сказалось на лечении. Ее давление ослабевает, в том числе и потому, что она замечает, как Шади становится более стабильным. Ничего катастрофичного не происходит.
Впервые в процессе нашей совместной работы Алия рассказывает сон. Он преследует ее уже давно, повторяется годами. «Сообщение от Фариса», — говорит она. Во сне она возвращается домой с работы. Все кажется вполне реальным: квартира, обстановка, атмосфера. Когда она входит в спальню, на кровати сидит человек, мужчина — Фарис. Он не изменился, в той же одежде, что и во время их последней встречи в Сирии, только теперь она старая и изношенная. Он кажется бесконечно уставшим. Фарис смотрит на Алию грустными, но разочарованными глазами. Что-то вроде упрека есть в его взгляде. Она испугана, но ловит себя на мысли, что не понимает, в чем ее вина; панически раздумывает, что она сделала не так. Фарис молчит и лишь смотрит на нее. В этот момент Алия всегда просыпается. После такой ночи ей трудно даже встать: такое ощущение, «как будто солнце не всходит».
— Что Фарис хочет мне этим сказать? — спрашивает Алия.
— Во сне вы чувствуете себя очень виноватой, — повторяю я ее слова.
— Но почему? Я стараюсь изо всех сил, делаю все для семьи. Я знаю, что Фарис хотел бы того же. Всё для семьи, — говорит она.
— Может быть, во сне это не Фарис, а голос вашей совести. И она нашептывает: «Этого недостаточно, все вовсе не хорошо, как бы вы ни старались».
Алия думает. Она еще не рассматривала проблему с такой стороны.
Я говорю:
— Может быть, потому что вы чувствуете себя виноватой в глубине души, поскольку уехали, оставив остальных в Сирии. И Фариса бросили одного в неизвестной могиле, толком не попрощавшись с ним. Ваше чувство вины говорит: «Нужно компенсировать это. Отдавая всю себя, принуждая себя и детей быть более эффективными».
К моему удивлению, Алия подхватывает эту мысль и старается довести до логического конца общий смысл сна:
— …Чтобы Фарис не разочаровался.
— Вы так много взвалили на себя. Вы преодолеваете ежедневные трудности, обеспечиваете своим детям хорошее будущее. Стараетесь быть им матерью и отцом одновременно, — говорю я.
Мне кажется, Алия вздыхает, словно в это мгновение осознаёт, какое огромное бремя лежит на ее плечах.
— Дело не только в Фарисе. Есть еще мои родители, которые остались в Сирии. Я бы перевезла их сюда. Я столько всего перепробовала, даже адвоката наняла, хотя денег у нас на него нет. Но власти… — махнула рукой Алия.
— Вы ничего не можете с этим поделать. Но все равно чувствуете вину за то, что вам пришлось оставить родителей, что не можете перевезти их к себе, где безопасно и где вы были бы вместе.
— Я не
