он в них не нуждается. Кто не видит, что форма муравьеда относится к термитам так же, как волевой акт – к своему мотиву? При этом между сильными лапами муравьеда, которые снабжены крепкими длинными изогнутыми когтями, и совершенным отсутствием зубов существует такое беспримерное противоречие, что когда земля подвергнется еще одному преобразованию, то для нового поколения разумных существ ископаемый муравьед будет служить неразрешимою загадкой, если только оно не будет знать термитов. Шея у птиц, как и у четвероногих, обыкновенно равняется длине их ног, для того чтобы они могли доставать свой корм с земли; у водяных же птиц она часто бывает гораздо длиннее, потому что, плавая, они извлекают свою пищу из-под воды5. Болотные птицы имеют несоразмерно длинные ноги, чтобы, бродя по воде, не утонуть и не замочиться; и сообразно с этим, шея и клюв у них очень длинны; последний же силен или слаб в зависимости от того, что́ приходится ему раздроблять: пресмыкающихся ли, рыб или червяков, и этому всегда соответствуют также и внутренности; зато у болотных птиц нет ни когтей, как у хищных, ни плавательной перепонки, как у уток, потому что lex parsimoniae naturae[54] не допускает никакого лишнего органа. Именно этот закон, в связи с тем, что с другой стороны, ни одно животное никогда не бывает лишено органа, которого требует избранный им образ жизни, и все органы, даже наиболее разнородные, соответствуют друг другу и как бы рассчитаны на известный, вполне определенный образ жизни, на стихию, в которой пребывает добыча животного, на преследование этой добычи, на ее одоление, на ее раздробление и переваривание, – этот закон доказывает, что определяющим началом для организации животного послужил тот образ жизни, который оно пожелало вести для того, чтобы поддерживать свое существование, а не наоборот; и что вышло именно так, как будто знание образа жизни и его внешних условий предшествовало строению животного, и каждое животное, значит, выбрало себе свои вооружения прежде, чем оно воплотилось, подобно тому как охотник, прежде чем отправиться на охоту, выбирает все свои снаряды, ружье, дробь, порох, ягдташ, охотничий нож и одежду – сообразно с дичью, на которую он рассчитывает: не потому стреляет он в кабана, что в руках у него винтовка, а потому он взял винтовку, а не легкое ружье, что пошел охотиться на кабанов; и бык не потому бодается, что имеет рога, а потому он имеет рога, что хочет бодаться. Далее в виде дополнения к изложенному аргументу следует прибавить, что у многих животных, когда они находятся еще в периоде роста, стремление воли, которому должен служить известный член тела, проявляется еще ранее, нежели возникнет самый этот член, так что его употребление предшествует его существованию. Так, молодые козлы, бараны, телята бодаются до появления рогов голым лбом; молодой кабан рубит направо и налево, хотя у него и нет еще клыков, которые соответствовали бы его намерению и действию; мало того, он совершенно не пользуется мелкими зубами, которые у него уже выросли и которыми он действительно мог бы кусаться. Таким образом, это не способ обороны применяется к наличному оружию, а наоборот. Это заметил уже Гален (“De usu partium animale”[55], I, 1), а до него – Лукреций (V, 1032–39). Все это вполне убеждает нас в том, что орудиями, которые воля находит уже у какого-нибудь животного, она пользуется не в качестве начала привходящего – например, такого, которое имело бы свой источник в познании, и употребляет данные органы не потому, что у нее есть налицо как раз эти, а не другие, а что, наоборот, первичным и искомым началом является здесь стремление жить известным образом, бороться известным способом; и стремление это проявляется не только в употреблении, но уже и в самой наличности данного оружия – так что первое часто предшествует даже последнему и тем доказывает, что в силу наличности стремления является и оружие, а не наоборот; так же обстоит дело и с каждым органом вообще. Уже Аристотель высказал это, говоря о насекомых, вооруженных жалом: «Так как у них сердитый нрав, то они и снабжены оружием» (“De partibus animal”[56], IV, 6); и далее (гл. 12), вообще «природа приспособляет орудия к действию, а не действие к орудиям». Вывод следующий: сообразно воле каждого животного складывалось его строение.
Эта истина напрашивается ко всякому мыслящему зоологу и зоотому с такою очевидностью, что если мысль его не просветлена в то же время более глубокой философией, то он может впасть через это в своеобразные заблуждения. Так это действительно и случилось с одним из первоклассных зоологов, именно – с незабвенным де Ламарком, с тем самым, который своей глубокой классификацией животных на Vertebrata и Nonvertebrata[57] стяжал себе бессмертную славу. Именно, в своей “Philosophie zoologique”[58], т. I, гл. 7, и в своей “Histoire naturelle des animaux sans vertèbres”[59], vol. I, introd., стр. 180–212, он вполне серьезно утверждает и старается обстоятельно доказать, что у каждого животного вида форма, специфическое орудие и всякого рода органы, действующие вовне, ни в каком случае не были уже налицо при его происхождении, а лишь возникали мало-помалу, с течением времени и в продолжение ряда последующих генераций, возникали в результате волевых стремлений животного, вызывавшихся особенностями его положения и окружающей среды, благодаря повторению его собственных усилий и зародившимся отсюда привычкам. Так, он утверждает, что водяные птицы и млекопитающие мало-помалу приобрели плавательные перепонки лишь потому, что при плавании они растопыривали свои пальцы; болотные птицы приобрели длинные ноги и шеи благодаря своему обыкновению бродить в воде; рогатый скот лишь постепенно приобрел себе рога, так как, не имея годных на то зубов, он отбивался только головою и эта жажда битвы мало-помалу образовала рога, как обыкновенные, так и ветвистые рога оленя; улитка сначала, подобно другим моллюскам, не имела щупальцев: они возникли у нее постепенно, из потребности в ощупывании окружающих предметов; вся кошачья порода только со временем приобрела когти, в силу потребности растерзывать добычу; в силу потребности беречь их при ходьбе и в то же время не встречать в них препятствия, она приобрела себе углубления для втягивания когтей и их подвижность; жираф, который в сухой и лишенной травы Африке обречен на питание листвою высоких деревьев, так долго вытягивал передние ноги и шею, пока не получил своей странной фигуры, в двадцать футов высоты спереди. Таким образом, Ламарк перебирает множество животных пород и доказывает, что все они в своем происхождении следовали тому же принципу, – причем он не обращает внимания на то естественное возражение, что
