О воле в природе - Артур Шопенгауэр

понятие цели, которое должно было предшествовать бытию животного и вместе с волей, чьим продуктом животное является, находиться вне его. Согласно такому взгляду животное ранее существовало в представлении, чем в действительности, или в себе. Таков базис того хода мыслей, на котором зиждется физико-теологическое доказательство. Однако это доказательство представляет собою не простой школьный софизм, наподобие доказательства онтологического; оно не носит также в самом себе такого неутомимого и естественного противника, каким для космологического доказательства является тот самый закон причинности, которому оно обязано своим существованием, – нет, для образованного человека физико-теологическое доказательство является, действительно, тем же, чем доказательство кераунологическое2 для народа3, и притом оно обладает такой большой, такой могучей внешней силой, что даже наиболее выдающиеся и в то же время наиболее независимые умы глубоко увлекались им, – например, Вольтер, который, после всевозможных сомнений иного рода, к этому доказательству все возвращался, не видел возможности опровергнуть его и даже приравнивал его очевидность почти к математической. Даже Пристли (“Disquisitions relating to Matter and Spirit”[49], sect. 16, p. 188) объявляет его неопровержимым. Только рассудительность и проницательность Юма устояли и здесь: этот истинный предшественник Канта в своих примечательных “Dialogues Concerning Natural Religion ”[50] (part. 7 и в других местах) обращает внимание на то, как мало, в сущности, сходства между творениями природы и произведениями искусства, действующего с преднамеренной целью. Тем блистательнее в данном отношении заслуга Канта, который и в «Критике способности суждения», и в «Критике чистого разума» перерезывает nervum probandi[51] не только первым двум, но также и этому столь соблазнительному доказательству. Очень краткое résumé этого кантовского опровержения физико-теологического доказательства находится в главном моем произведении, т. I, стр. 597 (в 3-м изд., т. I, стр. 631). Это опровержение представляет великую заслугу Канта, ибо ничто так не мешает правильному воззрению на природу и на сущность вещей, как такое понимание этих вещей, будто они выполнены по какому-то умному расчету. Если поэтому какой-нибудь герцог Bridgewater назначил большие премии за укрепление и увековечение их фундаментальных заблуждений, то мы, не ожидая себе никакой другой награды, кроме той, которая заключается в самой истине, станем вослед Юму и Канту бесстрашно работать над их разрушением.

Достойна уважения истина, а не то, что стоит ей на пути. Кант, однако, и в этом случае ограничился только отрицательной работой; последняя же оказывает свое полное действие лишь тогда, когда ее восполняет правильная положительная работа, которая одна дает полное удовлетворение и сама собою вытесняет заблуждение, согласно афоризму Спинозы: sicut lux se ipsa et tenebras manifestat, sic veritas norma sui et falsi est (лат. «Подобно тому, как свет обнаруживает и себя, и тьму, так и истина является мерилом и самой себя, и лжи», схолия к теореме 43 части второй «Этики» Спинозы). Итак, прежде всего скажем: мир создан не с помощью познания – стало быть, не извне, а изнутри; а затем постараемся указать punctum saliens[52] мирового яйца. Как ни убедительна для грубого рассудка физико-теологическая мысль, что дать природе строй и форму должен был какой-то интеллект – она все-таки ложна в самом основании. Ибо интеллект известен нам только из одушевленной природы, т. е. как совершенно второстепенный и подчиненный момент в мире, как продукт самого позднего происхождения; поэтому он ни в каком случае не мог быть условием бытия мира4. Не то воля: все собою наполняя, в каждой вещи непосредственно открываясь и этим каждую вещь отмечая как свое проявление, она повсюду выступает, как начало первоосновное. Вот почему все телеологические факты поддаются объяснению из воли именно того существа, в котором они наблюдены.

Впрочем, физико-теологическое доказательство обессиливается уже тем эмпирическим наблюдением, что произведения творческих инстинктов у животных – сеть паука, строение пчелиных сотов, постройки термитов и т. д. – все имеют совершенно такой характер, как если бы они представляли собою результат целесообразного понимания, дальновидной осторожности и разумного обсуждения, тогда как на самом деле они, очевидно, являются делом слепого инстинкта, т. е. воли, не руководимой познанием, – из чего следует, что заключение от подобного характера вещи к ее будто бы целемерному происхождению недостоверно, как и вообще заключение от следствия к причине. Обстоятельно рассматривает творческие инстинкты животных 27-я глава II тома моего основного произведения; эта глава вместе с предшествующей главою о телеологии должна служить дополнением ко всем тем соображениям, которые занимают нас под настоящей рубрикой.

Вникая в упомянутое соответствие организации каждого животного с его образом жизни и с теми средствами, которыми оно поддерживает свое существование, мы прежде всего натолкнемся на вопрос, что́ к чему приспособилось: образ ли жизни к организации или организация к образу жизни. На первый взгляд кажется более вероятным первое предположение, так как по времени организация предшествует образу жизни, почему и думают, что всякое животное избрало тот образ жизни, к которому наиболее подходило его строение, и наилучшим образом использовало те органы, которые оно нашло у себя: птица летает потому, что у нее есть крылья, бык бодает потому, что у него есть рога, а не наоборот. Этого мнения держится и Лукреций (что́, во всяком случае, сомнительный признак для каждого мнения):

Nil ideo quoniam natura est in corpore, ut uti

Possemus; sed, quod natum est, id procreat usum[53].

Он развивает это в стихах IV, 825–843. Но при такой гипотезе остается необъяснимым, как это, если допустить, что только главные органы определяют тот образ жизни, который действительно ведет животное, – как это совершенно различные части в организме данного животного все точно соответствуют его образу жизни, ни один орган не мешает другому, а наоборот, все поддерживают друг друга, ни один не остается без употребления и ни один подчиненный орган не был бы лучше пригоден для другого образа жизни. Можно ли принять указанную гипотезу, когда в действительности каждая часть животного самым точным образом соответствует как всякой другой части, так и его образу жизни, – например, когти всегда приспособлены к схватыванию добычи, которую терзать и дробить пригодны зубы, которую варить пригоден кишечный канал, а члены, служащие для передвижения, приспособлены к тому, чтобы переносить животное туда, где находится эта добыча, так что ни один орган никогда не остается без употребления? Так, например, муравьед не только снабжен на передних лапах длинными когтями, чтобы разрывать постройку термитов, но и кроме того, для проникновения в нее обладает длинным цилиндрической формы рылом с небольшим ртом и длинным нитеобразным, покрытым липкою слизью языком, который он глубоко запускает в гнезда термитов и затем вытягивает назад облепленным этими насекомыми; зато у него нет зубов, так как