Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

здесь не в фашизме хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной. Дело также не в мнимых изменениях в нашем отношении к Версальскому договору. Не нам, испытавшим позор Брестского мира, воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был ввергнут в пучину новой войны. То же самое надо сказать о мнимой переориентации СССР. У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР. (Бурные аплодисменты.) И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний.

Нет, не в этом дело. Дело в изменении политики Германии»[419].

Да, конечно, Сталин был прав: СССР отстаивал свои интересы, как и любое независимое государство, однако Политбюро на самом деле сменило политический курс, ориентируясь на Францию и США. Польша была под вопросом. Надольного вдохновили слова Сталина, в отличие от того, что сказал Литвинов, и он представил их Берлину в выгодном свете, сказав, что для Германии открыта дверь и можно сделать заявление «с уважением к страхам России». В советских газетах об этом не писали. Интересно, что Надольный считал Литвинова одним из «четырех самых важных людей в СССР», наряду со Сталиным, Молотовым и Кагановичем. Берлин никак не ответил на слова Сталина, что только подтвердило советские опасения относительно политики Германии[420].

А что же Польша?

Что же тогда насчет Польши? Признаки были неутешительными. Полпред Антонов-Овсеенко попытался вытащить министра иностранных дел на встречу 5 января. Начался новый год, и это был хороший период для изменения международной ситуации. Полпред завел разговор о Германии. Советские отношения с Германией были «четко определены», сказал Антонов-Овсеенко, но польские не до конца. Так, например, непонятна позиция Польши по перевооружению. Бек ответил, что правительство проинформировало Париж о том, что Варшава выступает против и готова поддержать Францию в данном вопросе, а также противодействовать ослаблению Франции. Польское правительство начало переговоры с Германией, направленные на «выравнивание с ней отношений, потому что не хотело повторения Локарно [когда интересам Польши не было уделено должное внимание, и их не защищали. — М. К.]». Удалось добиться небольшого успеха, продолжил Бек. «Мы не собирались и не собираемся рвать с Францией, но она должна должным образом оценивать нас». Затем Бек быстро добавил, что он одобряет позицию Франции, выступавшей против отдельных переговоров с Германией. «Что насчет нас? — поинтересовался Антонов-Овсеенко. — А мы не будем вновь поставлены перед какой-либо неожиданностью в политической области?» Бек повторил, что Польша хочет «ныне придерживаться сотрудничества» с СССР в вопросах перевооружения[421].

Через неделю, 11 января, Литвинов встретился с польским послом Лукасевичем, так как хотел еще раз прощупать Польшу на предмет ее намерений. Разговор зашел о переговорах с Германией и о слухах о пакте о ненападении. «Лукасевич конфиденциально сообщил мне, что Польша получила от Германии формальное предложение о заключении такого пакта». В Варшаве подробно его обсудили и дали указания Юзефу Липскому, польскому послу в Берлине, начать переговоры с немецким правительством. Лукасевич не знал, сколько ему понадобится времени, чтобы заключить соглашение: может, один день, а возможно, переговоры затянутся. Литвинов попросил посла поблагодарить Бека за эту информацию, а затем вежливо сменил тему[422].

Пакт о ненападении между нацистами и Польшей был подписан 26 января 1934 года. В тот же самый день, когда Сталин выступил с речью на съезде партии. Он явно не знал про то, что пакт уже подписан, и сказал следующее:

«Неожиданности и зигзаги политики, например, в Польше, где антисоветские настроения еще сильны, далеко еще нельзя считать исключенными. А перелом к лучшему в наших отношениях, независимо от его результатов в будущем, — есть факт, заслуживающий того, чтобы отметить и выдвинуть его вперед, как фактор улучшения дела мира».

Как бы скептически ни относились в Москве к намерениям Польши, СССР все еще был нацелен на сближение с ней. Теперь удалось эти намерения проверить.

26 января польский министр иностранных дел вызвал Антонова-Овсеенко и проинформировал его о заключении соглашения. А через три дня Бек снова пригласил его на встречу, чтобы пожаловаться на речь Сталина. «Бек отметил, что удалось добиться должного понимания и добавил: «Меня удивило то выражение недоверия в стабильности нашей политики по отношению к вам, которое звучит в одном месте речи г[осподина] Сталина. На чем это основано?» Антонова-Овсеенко застали врасплох. «Я ответил, — писал он, — что полного текста речи еще не имею; лично полагаю, что данная тактика Польши в отношении Германии не может не внушать некоторых сомнений. Всякое усиление Германии вредно для дела мира, данный договор несомненно укрепляет режим Гитлера, увеличивает кредитоспособность за границей». Антонов-Овсеенко перечислил довольно длинный список негативных последствий. Наверно, полпред был расстроен, учитывая, сколько он работал над улучшением советско-польских отношений. Как он писал, Бек говорил убедительно и дал отпор по многим пунктам[423]. Справедливо было предположить, что Москва будет не слишком довольна польской «сделкой с дьяволом». Антонов-Овсеенко предупредил, что немцы надеются, что пакт о ненападении ухудшит польские отношения с Францией и СССР[424]. Таким образом, Германия поставила ловушку: если у Польши ухудшатся отношения с этими двумя странами, то она станет еще более зависимой от Германии.

28 января Литвинов попросил Сталина разрешить ему опубликовать комментарий в советской прессе на тему пакта между Польшей и Германией. «Мы не можем не приветствовать заключение польско-германского соглашения о ненападении, поскольку оно будет служить укреплению мира вообще и на востоке Европы в частности. Мы не заинтересованы в сохранении напряженности отношений между нашими соседями и Германией или другими странами». В некоторых газетах написали, что это соглашение было «как нечто вроде Восточного Локарно». Когда министром иностранных дел был Штреземан, немецкое правительство выступало против подобных договоров. И меньше всего можно было такое ожидать от Гитлера, который обвинял Веймарское правительство в излишней уступчивости и призывал к политике реваншизма и насильному восстановлению довоенных немецких границ. Так почему же он согласился на пакт с Польшей? Это был маневр (и при этом успешный), который помог бы избежать дипломатической изоляции. Получается, Гитлер «капитулировал», то есть пошел на огромную уступку, ничего не получив в ответ, и изменил свою политику? Как писал Литвинов, этот вопрос задавали себе правительства по всей Европе.

Возникали и