Гнев изгнанника - Монти Джей

Я смотрел, как мой отец теряется в игле, в своем собственном гребаном забвении, и я не мог ничего сделать, чтобы это остановить.

Я не смог его спасти.

Но, может быть, – может быть – я смогу спасти ее.

Потому что вся эта боль, которую она несет в себе, запертая в ее теле, не имея выхода?

Она убьет ее, если она не выпустит ее наружу.

— Я только покрасила волосы.

Голос Фи наконец-то нарушает тишину, так тихо, что я чуть его не прослушал.

Слова хрупкие, едва прорезают ветер, как будто их не предназначено никому услышать.

Она не смотрит на меня – не хочет смотреть. Ее глаза прикованы к горизонту, к бесконечной полосе деревьев, исчезающих в темноте. Фи разговаривает с самой ночью, а я – просто часть фона.

— Когда я встретила Окли, я покрасила волосы в первый раз.

— Заучка, ты не должна… — начинаю я, пытаясь дать ей возможность отступить. Я не хочу, чтобы она чувствовала, что должна рассказывать мне все это. Я не заставлял ее идти со мной, чтобы поговорить. Я просто не хотел, чтобы она оставалась одна.

— Нет, — это слово вырывается из ее губ, она качает головой, прерывая меня. — Я хочу. Мне это нужно.

Я всегда знал Фи как силу природы – дикую, неукротимую, всегда борющуюся с миром. Я видел, как она разбивалась, рушилась под тяжестью собственной боли.

Я видел ее в припадках ярости, когда каждое ее слово было острым, как нож, а каждое движение – полным гнева.

Но я никогда не видел ее такой.

Никогда не видел ее мягкой, уязвимой, с обветшалой броней, с которой соскальзывают последние осколки.

— Мне было четырнадцать, — говорит она, и ее слова звучат как камни, падающие в тишине. — Я отчаянно хотела почувствовать какую-то связь с Сэйдж. У Энди под розовым цветом волос просвечивают ее натуральные каштановые волосы, и я хотела такие же. Какое-то физическое доказательство того, что я принадлежу ей, что я ее дочь.

Фи вытирает лицо рукавом, но это бесполезно. Как только слезы начинают течь, они не останавливаются. Они просто продолжают течь, беззвучно, как будто вся боль, которую она скрывала, вырывается из нее волнами.

Это как наблюдать за утихающей бурей, когда дикие ветры успокаиваются, обнажая нечто хрупкое под всем этим хаосом. В ней теперь есть нежность, тихая боль, которая остается в ее движениях.

Это поразительно, как мельком увидеть что-то священное.

Редкое.

— Так что я попробовала покрасить волосы, — вздыхает она, и в ее голосе слышится изнеможение, как будто ей требуется все ее сила, чтобы продолжать говорить. — Я думала, что это поможет мне почувствовать себя частью чего-то. Что, может быть, я тоже смогу получить часть ее. Но я не знала, что делаю. Оставила на слишком долго краску, и вот… этот же цвет у меня и остался.

Ветер треплет ее волосы, поднимая пряди и перебрасывая их по лицу, как призрачные пальцы. Ее волосы, спутавшиеся во время поездки, отражают свет луны.

Я могу думать только о том, как такая простая вещь, как ее волосы, стала началом ее кошмара.

— Мама говорила мне, что получилось красиво. Снова и снова. Что мне идет. А я могла думать только о том, что это будет еще одним поводом, чтобы издеваться надо мной. Застенчивая, неловкая, приемная девочка с плохими волосами. Еще одна вещь, которая выделяет меня из всех в плохом смысле.

Фи смеется, но этот смех пустой, хрупкий, будто исходящий из глубины ее души, из места, которое уже разбито.

— Я столкнулась с ним тем утром. Перед школой. Он взял прядь моих волос и сказал: «Вишня. Мой любимый вкус».

Начав, она не может остановиться.

Ее слова как осколки стекла, острые и безжалостные, разрезающие тяжелую тишину ночи. Каждое слово – как свежая рана, которая с каждым ее вздохом становится все глубже. Она рассказывает мне, как Окли проник в ее жизнь – медленно, обдуманно, как яд, проникающий в вены. Он не появился с силой урагана, не разорвал ее мир в одно мгновение. Нет, он был терпелив, умен, незаметно проникал в ее жизнь, пока однажды не оказался повсюду.

Он приходил после школы с легкой улыбкой и отрепетированными комплиментами, уделяя ей ровно столько внимания, чтобы она почувствовала себя замеченной. Чтобы она поверила, что она важна для него, что она не просто застенчивая, неловкая девочка, которая теряется на фоне других. Он заставил ее почувствовать, что она достойна внимания.

А ей было четырнадцать. Слишком молода, слишком наивна и слишком отчаянно желала быть замеченной.

Она не замечала, как он медленно, методично подготавливал почву, втягивая ее все глубже в свою паутину. Как ее жажда признания была тем, чем он мог манипулировать, чем мог воспользоваться. Он взял боль, которую она носила в груди – потребность быть кем-то, принадлежать кому-то – и превратил ее в то, чем мог воспользоваться.

А самое страшное?

Я тоже этого не заметил.

Я не имел ни малейшего представления. Не имел понятия, что происходит прямо у меня на глазах. Я не заметил признаков, не знал, как глубоко она погрязла, пока не стало слишком поздно. Пять месяцев, говорит она. Пять месяцев он проникал в ее мир, обманывал ее, как будто она была не более чем пешкой в какой-то больной, извращенной игре, в которую он играл.

И я ненавижу себя за это. Ненавижу за то, что не заметил, как он к ней подкрался, не заметил, как он ей писал. Возможно иначе я бы смог это предотвратить. Возможно, я бы смог что-то сделать – что угодно – до той ночи четыре года назад, перед Хэллоуином.

Но к тому времени он уже заполучил ее – именно такой, какой она ему была нужна. Уязвимой. Влюбленной в него. С открытым сердцем, полным надежды и готовым быть разбитым. И именно это он и сделал. Он взял все это – хрупкое, невинное доверие, которое она ему дала, – и разрушил.

Он разбил ее так, что никто не смог бы ее исцелить. Позаботился о том, чтобы любой, кто придет после него, должен будет сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы увидеть сердце, которое она сейчас обнажает передо мной.

Она шепчет слова, ее голос едва слышен, как дыхание на ветру, но я слышу их. Я слышу каждое слово, и с каждым слогом