Гнев изгнанника - Монти Джей

— В ту ночь я впервые солгала родителям. Я сбежала из дома. Пошла на ту вечеринку в Уэст Тринити Фолс. Напилась. Зашла в его комнату. И поцеловала его первой.

Ее голос дрожит, и я слышу в нем стыд, ненависть к себе, запутавшуюся в каждом слове.

Фи – девушка, которая заслуживала гораздо большего, чем получила. Девушка, которая доверилась не тому человеку и заплатила за это. И это разрывает мне душу. Это чертовски уничтожает меня, потому что я не заметил этого, потому что я не был там, чтобы это остановить.

Я сжимаю кулаки, холодный металл водонапорной башни врезается в ладони, но я не чувствую боли. Все, что я чувствую, – это ярость, жгучее желание разнести всю эту гребаную башню на куски.

Я хочу уничтожить его. Я хочу найти Окли и разорвать его на куски за то, что он сделал. За то, что он все еще делает. За то, что он заставил ее чувствовать себя такой – маленькой, разбитой, виноватой.

Но я не могу. Не могу, потому что если кто-то и заслуживает смерти Окли Уикса, то это Фи, и я не отниму это у нее.

— Я сделала все это, Джуд. Я сама выбрала такой путь.

Еще не осознав, что делаю, я кладу руку на ее, твердо, но нежно. Мои пальцы сжимают ее челюсть, притягивая к себе, потому что я хочу, чтобы она меня увидела.

— Посмотри на меня.

Ее дыхание прерывистое, дрожащее и неровное, и когда она наконец поднимает взгляд на меня, ее глаза стеклянные, полные вины и боли, которая скручивает меня изнутри.

Это такая боль, которая цепляется за тебя, впивается когтями и не отпускает. И я чувствую ее дыхание на своих губах – теплое, неровное – напоминающее мне, как она близка.

Все, что я хочу, – это убрать все это. Все до последней капли.

Я не хочу, чтобы она так на себя смотрела – как на сломленную, хрупкую, не такую сильную, какой она есть на самом деле.

Потому что она не такая. Она никогда такой не была.

Не для меня.

— В том, что произошло, ты не виновата, — грубо произношу я, и мой голос звучит, как гравий, царапающий ночной воздух. — Ты не виновата. Окли – больной кусок дерьма, и ничто – ничто – из того, что ты сделала, не заслуживает такого.

Глаза Фи блуждают, отрешенные, как будто она где-то в другом месте, откуда не может сбежать. Я знаю этот взгляд – как будто она заперта в своих воспоминаниях, задыхается под тяжестью всего, что она хранила в себе. И когда ее голос наконец прорывается сквозь тишину, он едва слышен.

— Тогда почему я чувствую, что это моя вина? Почему мне кажется, что каждый мой выбор привел меня сюда? К этому?

Я не отвечаю сразу. Не могу. Боль в ее голосе, то, как она смотрит на меня, будто тонет в собственной вине, разрывает меня на части, выворачивает наизнанку.

Я слишком ярко вспоминаю ночи, которые провел, наблюдая за своим отцом, лежащим в луже собственной рвоты, умоляющим кого-нибудь, умоляющим меня, чтобы это прекратилось. Чтобы я избавил его от боли. И точно так же, как тогда, все, что я могу сделать сейчас, – это сидеть здесь, чувствуя себя чертовски беспомощным.

Потому что именно так ощущаешь себя, когда кто-то разваливается у тебя на глазах. Ты хочешь исправить ситуацию, спасти человека, но иногда все, что ты можешь сделать, – это просто быть рядом.

Вот и я так и поступаю.

Я убираю руку с ее подбородка и откидываю прядь ее волос за ухо. Прикосновение легкое, уверенное – что-то твердое, за что она может ухватиться. Ей это сейчас нужно. Что-то, что не дрогнет, не сломается под тяжестью всего, что она несет на себе.

— Ты была ребенком. Ребенком, Серафина, — наконец говорю я тихим голосом, пытаясь сдержать ярость, кипящую под поверхностью. Гнев, который я испытываю не к ней, а к нему. — Он воспользовался тобой, заучка. Он использовал тебя. И это его вина, а не твоя.

Я вижу, как за ее глазами бушует борьба – как она борется с правдой, пытается оттолкнуть ее, похоронить под горой вины, которую она несла на себе годами. Я знаю, что где-то в глубине души она понимает, что это не ее вина. Она знает это. Но осознание правды не избавляет от боли, которую она причиняет сердцу.

Она так долго таила это в себе, позволяя этому отравлять все, к чему она прикасалась, и искажать ее представление о себе. И мне невыносимо смотреть, как она борется, как тонет в море стыда, которого она не заслуживает.

— Пожар в церкви Святого Гавриила, — Фи отводит взгляд, ее голос едва слышен, хриплый и сломленный. — Я не знала, что ты будешь там. Я знала, что Окли любил туда приходить и проводить время, но я не… тебя не должно было там быть.

— Серафина, я…

— Окли сказал мне, что ты знал о нас, что он поговорит с тобой обо мне. Я думала, ты был в курсе всего. Я чуть не убила тебя той ночью. Я хотела этого. Я разрушила твою жизнь, Джуд, — она с трудом сдерживает рыдание, пытаясь отдышаться, прежде чем продолжить. — Это моя вина. Я сделала это. И я знаю, что извинений никогда не будет достаточно, чтобы исправить это.

Я не моргаю. Не отвожу взгляд.

Я просто продолжаю смотреть на нее, позволяя ей почувствовать всю тяжесть моего взгляда.

Этот пожар полностью разрушил мою жизнь.

Ложь Фи дала Пондероза Спрингс доказательство, которое им было нужно, чтобы поверить, что я не лучше своего отца. Это вызвало цепную реакцию, стеревшую Джуда и оставившую после себя только фамилию Синклер, заклеймившую меня навеки как разрушителя, не дав мне и шанса стать кем-то другим.

Я должен быть зол, но я не злюсь.

Как я могу, когда я видел, что это сделало с ней? Как я могу ненавидеть ее, когда знаю – когда чувствую – что ее поступки были вызваны ее собственной сломленностью, ее собственными страданиями?

Потому что я знаю, каково это – чувствовать себя запертым в своей собственной боли. Я знаю, каково это – принимать решения, о которых потом пожалеешь, потому что пытаешься выжить единственным способом, который знаешь.

Я прошел через это. Через эту тьму,