Осень по договору: Жена на шесть месяцев - Ива Шелест

— А ты... ты красавица. Совсем взрослая.

Соня молча кивнула, изучая его с профессиональным интересом антрополога. В ее взгляде не было ни враждебности, ни особого любопытства — только холодная оценка образца, которого она видела впервые в сознательном возрасте.

— Можно сесть? — спросил Дима, указывая на свободный стул.

— Конечно, — разрешила я.

Он сел напротив нас, и на несколько секунд за столиком повисла неловкая тишина. Потом Дима улыбнулся — той самой обезоруживающей улыбкой, которая когда-то заставляла меня забывать о всех обидах.

— Ну что ж... — он посмотрел на официантку, которая подошла принять заказ. — Кофе, пожалуйста. И... можно меню посмотреть?

Пока он выбирал, что заказать, я украдкой изучала его. Костюм хороший, но не новый — видимо, лучшее, что есть в гардеробе. Часы дорогие, но потертые. Обручальное кольцо на пальце — простое, золотое, без излишеств. В целом он выглядел как человек, который стремится произвести впечатление, но ограничен в средствах.

— Спасибо, что согласились встретиться, — сказал он, когда официантка ушла. — Я... честно говоря, не был уверен, что вы захотите меня видеть.

— А почему решили найти нас именно сейчас? — прямо спросила Соня. — Одиннадцать лет молчания, а потом вдруг звонок.

Дима слегка растерялся от прямолинейности вопроса. Видимо, ожидал более постепенного разговора, с плавным переходом к сложным темам.

— Потому что... — он помолчал, подбирая слова, — потому что сам стал отцом. И понял, что натворил.

— То есть мне вы не отец, выходит?

— Да нет же, просто… У меня родился сын. Сашка. И когда я смотрю на него, думаю — а что, если бы я исчез из его жизни? Что, если бы он вырос, не зная отца?

— Но вы же не исчезнете, — заметила Соня. — Или исчезнете? Я вот прекрасно выросла, значит и этого ребенка можно бросить?

— Нет! Конечно, нет. Но... — Дима запнулся, понимая, что попал в ловушку собственной логики. — Я хочу сказать, что теперь понимаю, каково это — быть ответственным за ребенка.

— А раньше не понимали?

— Раньше был молодым, глупым… Я не был готов.

— Маме тоже было восемнадцать. Она была готова?

Вопрос повис в воздухе. Дима посмотрел на меня, словно ища поддержки, но я молчала. Это их разговор, их попытка найти общий язык.

— Это... это другое дело, — сказал он наконец. — Женщины по природе более приспособлены к материнству. А мужчинам нужно время, чтобы созреть.

Я поперхнулась чаем. Боже мой, он действительно это сказал. Та же самая логика, которой он объяснял свои исчезновения одиннадцать лет назад — женщины "созданы для семьи", а мужчинам нужна "свобода для самореализации".

— Приспособлены? — переспросила Соня тоном, от которого должно было похолодеть в кафе. — То есть мама в восемнадцать лет была биологически готова растить ребенка одна, а вы в девятнадцать — нет?

— Ну... не в том смысле... — Дима начал краснеть. — Я имел в виду, что у женщин есть материнский инстинкт...

— А у мужчин нет отцовского?

— Есть, но он развивается позже. С возрастом.

— Понятно. — Соня откинулась на спинку стула и скрестила руки. — То есть одиннадцать лет — достаточный срок для развития отцовского инстинкта?

Дима понял, что загнан в угол, и попытался сменить тактику. Включил обаяние на полную мощность — ту самую улыбку, которая когда-то действовала безотказно.

— Соня, я понимаю, что ты злишься. И имеешь полное право. Но давайте без агрессии, хорошо? Я пришел с открытым сердцем, хочу наладить отношения.

— Зачем? — отрезала Соня. — Зачем вам это нужно сейчас?

— Потому что ты моя дочь. У тебя есть брат, бабушка и дедушка, которые хотели бы тебя знать.

Впервые за разговор я почувствовала укол тревоги. Соня всегда мечтала о большой семье — о дедушках, бабушках, двоюродных братьях. А я не могла ей этого дать. И вот теперь Дима размахивал этой мечтой как приманкой.

— И где они были все эти годы? — спросила Соня, но в голосе появилась неуверенность.

— Не знали о тебе. Я... я не рассказывал. Думал, Ника не захочет, чтобы вы общались.

Ложь. Наглая, циничная ложь. Его родители знали о Соне с самого рождения — я сама водила к ним двухлетнюю девочку, показывала фотографии, рассказывала о первых словах, первых шагах. Они смотрели на внучку как на досадную помеху, как на напоминание о "ошибке молодости" их сына.

— Это неправда, — сказала я тихо, не выдержав. — Они знали.

— Ника, ну зачем так? — Дима наклонился ко мне, и в его глазах появилось то выражение, которое когда-то заставляло меня чувствовать себя виноватой. Легкая укоризна, снисходительная жалость, намек на то, что я веду себя как истеричка. — Понимаю, ты обижена, но не нужно настраивать Соню против моей семьи.

— Я не настраиваю. Я говорю правду.

— Твою версию правды. А правда в том, что мы оба были молодыми, оба наделали ошибок.

Я почувствовала, как почва уходит из-под ног. Вот оно — то самое переписывание истории, которого я боялась. Дима начинал свой старый номер: размывание границ между жертвой и агрессором, между ответственным и безответственным, между тем, кто остался, и тем, кто ушел.

— Какие ошибки я наделала? — спросила я, и голос прозвучал неуверенно.

— Ну... не дала мне времени на размышления. Поставила ультиматум — или мы остаемся вместе и растим ребенка, или расстаемся навсегда.

— Но ты хотел ребенка! Выставлял меня виноватой в том, что я сомневалась. Я должна была согласиться на будущее одинокой матери? Без гарантий?

— Какие гарантии в девятнадцать лет? Ника, это же абсурд. В девятнадцать лет никто не может принимать решения на всю жизнь.

Соня смотрела на меня с возрастающей тревогой. Она видела, как я начинаю сомневаться в собственной правоте под напором дымовой завесы Димы. Видела, как старая боль поднимается из глубин памяти, заставляя снова чувствовать себя восемнадцатилетней девочкой, которая не знает, права она или виновата.

— Мам, — сказала она твердо, — не слушай его.

— Соня, пожалуйста, — Дима повернулся к ней с самой обворожительной улыбкой. — Дай нам поговорить спокойно. Без обвинений и взаимных упреков.

— Без обвинений? — Соня поднялась со стула. — Вы бросили