Испорченная кровь (ЛП) - Кенборн Кора
Он будет здесь на рассвете.
Он здесь в конце дня, когда рушатся наши надежды.
Жаворонок внезапно останавливается, поднимая голову, чтобы прислушаться к леденящим кровь крикам, доносящимся с территории замка под нами. Это отвратительный звук, который не может исправить даже его сладкая колыбельная — звук, который преследует меня с тех пор, как мы вчера прибыли в эту адскую дыру.
Какое-то время птица остается подергивающимся силуэтом на фоне решетки нашего окна. Я ненавижу эти бары, не столько за то, что они собой представляют, сколько за идеальный вид, который они создают на фоне черного металла. Закрытые ставни и полная темнота были бы менее жестокими. Я не хочу видеть рай. Я не хочу видеть полевые цветы и широкие ряды тополей и кипарисов, окаймляющих залитые солнцем холмы, - вид, который, без сомнения, украшает миллиард праздничных открыток от Флоренции до Рима.
Мы в Италии: прекрасной стране с укромным темным уголком, который зарезервирован только для нас.
Нам еще предстоит столкнуться со злом, которое организовало наш захват, но я все время чувствую его присутствие. Он висит, как густой туман, над всем — даже гуще, чем белый туман, который каждое утро окутывает вершины этих холмов, прежде чем жаркое тосканское солнце выжжет его дотла.
В конце концов, жаворонок снова начинает прыгать, дразня нас своими неистовыми движениями. Только у одного из нас есть свобода, и это не я.
Или Лола.
Она лежит на кровати рядом со мной, свернувшись клубочком, чтобы защититься. Она говорит мне, что всегда так спала. Ее отец называет это психической аутозащитой. Я называю это упреждающим, и это пугает меня больше всего на свете. Как будто ее подсознание знает, что ждет нас за углом.
Она кашляет во сне — ее стройное тело содрогается от ярости. Я задерживаю дыхание, ожидая, когда ее дыхание снова выровняется. Ее весь день тошнило. Около часа назад она, наконец, потеряла сознание от усталости.
Мой взгляд переключается на запертую дверь, и я мысленно молюсь, чтобы она оставалась закрытой. Пока что люди с пустыми глазами оставили нас в покое, но их отсутствие - не более чем отсрочка казни. Крики внизу никогда не становятся прежними.
Разные девушки.
Разные часы работы.
Скоро эти крики будут нашими.
Раньше я осмелилась выглянуть наружу. Именно тогда я впервые увидела ряды аккуратных зеленых изгородей из яупонского остролиста — столь же зловещих, сколь и устрашающих. Садовый лабиринт представлял собой мириады жестоких поворотов, от которых мой желудок скручивался в узел, и каждый инстинкт, который у меня был, каждый инстинкт, который мир моего отца заставил меня взрастить, говорил мне, что это место, которого мне нужно бояться.
Крики доносились из самого центра. Мольбы продолжались и продолжались...
Лола снова кашляет. Ей нужно быть сильнее, прежде чем они попытаются уничтожить нас с помощью того больного извращения, которое они запланировали. Мне нужно придумать, как вытащить нас отсюда раньше, чем это сделают они.
С тех пор, как нас забрали, это была одна неизбежная клетка за другой — от грязного грузового контейнера до частного самолета и черного фургона, который по спирали выезжал с узких дорог к этому жуткому, как черт, городку на вершине холма, обнесенному толстой каменной стеной по периметру. Сейчас мы находимся в дерьмовой комнате с решетками на окне и засовами на двери.
Мне страшно подумать, сколько женщин, должно быть, побывало здесь в плену до нас. Когда мы прибыли, наш матрас был изношен от отчаяния. Наволочки все еще были влажными от чужих слез...
- Жаворонки могут петь только в полете, - раздается слабый голос, когда Лола поворачивается ко мне лицом, ее веки трепещут, открываясь. - Ты знала об этом?
Жар-птицы могут петь только тогда, когда им не оторвали крылья.
Сегодня вечером, в угасающем свете, она так похожа на Санти, что у меня щиплет в глазах.
Я стараюсь не думать о нем здесь, несмотря на постоянные напоминания. Это делает меня слабее и уязвимее. Когда ему, наконец, удается завладеть моими мыслями, я говорю себе, что ненавижу в нем все, чтобы ожесточить то, что осталось от моего сердца.
Я ненавижу власть, которой он обладает надо мной, его порочность, его грязный рот… Я ненавижу то, что его поцелуи похожи на сладчайшую ложь, а его трах жесток, как правда. Он знал, как я беспокоилась об Элле. Он знал, как она больна. Он мог в любой момент развеять мои страхи, сказав, что кассета у него.
Но я также знаю, почему он этого не сделал. Потому что по этой же причине я не могу заставить себя ненавидеть его так сильно, как отчаянно хочу.
Это причина, которую я отказываюсь признавать, и которую я отказываюсь принимать.
- Я поражена, что здесь вообще кто-то может петь, - говорю я, обнимая ее за талию, радуясь дополнительному теплу, хотя влажность воздуха давит мне на легкие.
Я помню, как однажды читал о заброшенном концентрационном лагере времен Второй мировой войны в Польше. На окружающих его деревьях никогда не пели птицы. Какое-то зло было создано для того, чтобы терпеть.
Мы лежим, как статуи, пока маленький жаворонок не улетает в мир, которому мы больше не принадлежим. Молчание Лолы - агония. Осколки ее разбитого сердца еще более зазубренные, чем у меня. Когда я рассказала ей о том, что Сэма застрелили на парковке Legado, что-то в том, как сморщилось ее лицо, разорвало их полуторагодичный обман на куски.
После этого правда рассыпалась, как костяшки домино.
Мужчина, которого она любит, мертв.
Мужчина, которого она любит, никогда не возьмет на руки их ребенка.
Она еще не подтвердила мне свою беременность, но это очевидно по тому, как ее рука скользит по животу, и по ее нескончаемым приступам тошноты. Удара нет, но это только вопрос времени.
Это наполняет меня таким страхом за нее.
Мы едва знаем друг друга, но я чувствую яростное, почти насильственное желание защитить ее и ее ребенка. Я беру на себя роль Санти. Теперь мы сестры. Мы семья. Я быстро понимаю, что Сантьяго и Каррера намного сильнее вместе, чем когда они рвут друг друга на части.
Может быть, если бы мы с Санти не ссорились все время, как кошка с собакой, мы могли бы предвидеть надвигающийся ад.
- Черт, что это?
Лола в спешке вскакивает, и я спешу за ней. В коридоре снаружи раздаются громкие мужские голоса, говорящие на языке, которого никто из нас не понимает. Засовы протестующе скрипят. Замок в тяжелой деревянной двери поворачивается. Мгновение спустя в нашу комнату втолкивают молодую женщину со спутанными темными кудрями.
Со сдавленным криком она приземляется на холодные каменные плиты, когда дверь снова захлопывается.
Сначала она не двигается. Она одета в грязное белое платье-комбинацию, как и мы, но каждый дюйм ее обнаженной кожи покрыт порезами и синяками. Она дрожит как осиновый лист, пряди черных волос свободно рассыпаются по плечам, обнажая шесть рваных рубцов. Все они около десяти дюймов в длину, переплетаясь малиновым узором с ее загорелой кожей.
У меня стынет кровь.
- Кто это сделал с тобой? - в ужасе шепчу я, соскальзывая с кровати.
Она поднимает к нам лицо, и я останавливаюсь как вкопанный. Одна щека распухла, а нижняя губа разбита и кровоточит. Однако в ее темных глазах все еще горит огонь неповиновения... Жгучая ненависть к мужчинам, которые сделали это с ней. Возможно, они и сокрушили ее тело, но ее душа все еще борется.
- Они. Это единственное обвинение, произнесенное на безупречном английском, ее акцент режет зубы о стекло в Нью-Джерси. Ее взгляд перебегает с меня на Лолу, которая в шоке сидит, приросшая к матрасу. Я вижу, как ее глаза слегка расширяются. - Когда они привезли вас сюда?
- Вчера.
Она отмахивается от моих попыток помочь ей подняться. - Тогда завтра твой первый аукцион.
- Аукцион? Лола хватается за это слово, когда женщина медленно поднимается на ноги.
