Адептка второго плана - Надежда Николаевна Мамаева
Изощренная пытка для нас обоих. Болезненно-сладкая. Такая, которую ни один из нас не был в силах прекратить…
Мужские губы приоткрылись, чтобы сделать хриплый вдох. Он что-то хотел сказать. Но… Слова так и не прозвучали. Была только эта тишина, растянутая до предела, готовая лопнуть от малейшего звука. Была эта дикая агония наших невоплощенных желаний. Была честь, которая превыше любых желаний…
Передо мной стоял мужчина, который тысячи раз шел на смерть. И шел без колебаний. Как тогда, по краю крыши, когда думал, что спасает одну ненормальную… А сейчас он готов был изменить себе. Но неимоверным усилием воли все же удержался на грани… и платил за это болью и отчаянием. И мы оба были заложниками чести и этой невыносимой, пьянящей, сводящей с ума близости.
Дир, кажется, сам до конца не осознавая, что делает, шагнул назад, продолжая смотреть мне в глаза.
– Спокойной ночи, Ким, – повторил он снова. Получилось рвано, хрипло. – Иди, пока я не забыл, кто я. И кто ты.
Эти слова разрезали окутавшую нас ночь на до и после. Они были куда откровеннее поцелуя на кухне. Потому что тот кружил голову. А услышанное сейчас перевернуло что-то в моей душе.
– И тебе, Дир, – все-таки выдавила я, и, не глядя, толкнула спиной дверь, и вошла в комнату затылком вперед, продолжая смотреть на инистого, который тоже не отрывал от меня взгляда.
Несколько шагов наугад, пятясь. Расстояние – все дальше. Щемящее чувство, что мы оба упустили мгновения счастья, – все больше.
Первой не выдержала створка. С тихим скрипом, гонимая сквозняком, она начала медленно закрываться, чтобы в итоге удариться о косяк.
Дверь захлопнулась. А у меня вдруг возникло чувство, что не я одна такая… со странностями, сейчас стою и пялюсь на резной мореный дуб. С той стороны створки стоит еще один псих, который тоже гипнотизирует закрывшийся вход.
Соблазн был велик. Просто огромен. А я – всего лишь слабая девушка. Как могла устоять? Конечно, никак! И на цыпочках приблизилась к двери. Дотронулась до нее и… на миг показалось, что через толщу створки я ощутила тепло руки Дира. Словно он точно так же прижался ладонью к дереву с той стороны.
Миг. Второй. Третий… Сердце отсчитывало удары. Не заполошно, но пронзительно… И почему именно он? Не какой-нибудь адепт, который не скован такими принципами морали и долга… Все было бы куда проще!
С такими мыслями я отняла руку и пошла к постели, которая уже меня заждалась, в отличие от Вильды. Ба продолжала мирно почивать вместе со своим прахом, и это радовало. Хотя бы не будет лишних вопросов… Зато, как выяснилось, вместо этого были лишние сны. В которых Дир все же наплевал на все правила и принципы. И никаких рек, палат реанимации. И впервые я о таком раскладе не жалела.
Утро наступило слишком быстро и слишком ярко. Я проснулась с ощущением, что меня переехало несколько повозок, запряженных троллями. Но кофе – густой, черный и обжигающе горький, придал сил. Чашку с этим напитком Нидоуз – вновь собранный, молчаливый и сдержанный, будто мне абсолютно все (а не часть оного!) случившееся между нами приснилось, – предложил мне за завтраком.
Я молча выпила ту, не рискнув пробовать овсянку и сдобу, тарелки с которой так же стояли на столе. Не то чтобы опасалась мести повара. Просто все еще была сыта ночным перекусом.
А после окончательно настал новый день, и его нужно было как-то жить. Так что мы отправились в академию. Хотя одному упорному магу стоило бы отлежаться, но нет…
Видимо, это была месть. Раз я провожала его до дома, то он меня – до учебы…
Мы ехали в карете, и молчание в ней было таким густым, что его можно было резать на куски и продавать вразвес. Дир сидел напротив, казалось, погруженный в какие-то свои мысли, но стоило мне посмотреть в окно, как я чувствовала на себе мужской взгляд. Но я делала вид, что не замечаю ничего.
Инистый об этом, кажется, догадывался. Но тоже принял правила моей безмолвной игры в симуляцию нормальности и ничего не говорил. Да и любые слова были бы в этот момент лишними. Мы оба все понимали и без них. А еще – друг друга. И от этого было особенно тяжело. Больно осознавать, что ты нашел душу, которая говорит с твоей на одном языке, но не можешь быть рядом. Потому что есть правила внешнего мира. И один инистый, будучи человеком чести, их не переступит…
Но именно за то, что Дир таким был, я его и полюбила. Да, именно полюбила. Вымышленного и самого настоящего из всех. Это я сейчас поняла отчетливо.
Того, чьи посеребренные ранней сединой виски этим утром золотило рассветное солнце. Его лучи выхватывали из полумрака кареты профиль инистого: резкую линию скул, шрам, упрямо сжатые губы, которые вдруг произнесли:
– Я выйду здесь, а ты оставайся…
– Но ведь мы не доехали еще до академии? – не поняла я, нахмурившись.
– Не хочу, чтобы молодую незамужнюю девушку видели выходящей из кареты вместе с холостяком. Слухи порой острее любых ножей и могут исполосовать даже чистейшую репутацию в клочья.
После этих слов Дир, не дожидаясь ответа, приказал кучеру притормозить и спрыгнул на мостовую. А экипаж тут же тронулся. Я и возразить не успела!
Оставшийся путь до ворот я проехала в одиночестве, пытаясь разобраться в себе. Внутри меня за эту ночь так все перепуталось: и чувства, и мысли, и желания, и цели, и сила, и слабость, и даже любовь.
А ба так благополучно и проспала этот мой внутренний катаклизм, уверенно переходящий в стадию армагеддона по имени Дир.
Вот только стоило помянуть Вильду, как та и проснулась. Точно лихо. И не пожелала сидеть тихо.
Из сумки, которую я прижимала к боку, донесся недовольный шепот:
– Внучка, кажется, наши планы меняются, – выдала она, едва узнала, где мы сейчас и куда направляемся.
– Мы больше не ползем… в смысле не идем на кладбище? – уточнила я.
– Никаких погостов, – фыркнула ба, когда экипаж остановился перед дверьми академии. – Нам надо в учебное хранилище. Кое-кого найти среди адептов или выпускников…
– С чего вдруг такая перемена? – удивилась я.
– Да кое-кого…
Ба не договорила: мальчишка, ехавший на запятках кареты, едва та затормозила, успел спрыгнуть и потянул дверь, чтобы открыть ее. Так что пришлось мне умолкнуть, а Вильде – срочно ретироваться в сумку,