Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Ну, неладная сила… – пробормотал Куприян и добавил что-то, чего никто не расслышал.
Куприян с Устиньей выехали за ворота, Демка глянул вслед… и заморгал сквозь текущую по лицу дождевую воду. Протер глаза, но не помогло – их не было, они исчезли! Единственное, что он видел – лошадиные следы на грязи, что появлялись сами собой, цепью убегая все дальше от поповских ворот…
Глава 11
«Пропал Куприян! – сказал Еленка, когда Демка с ней прощался. – Сызнова бесам своим предался». Сказала не осуждая, а только сожалея, и качала головой. Несмотря на все случившееся, когда Демка пришел, насквозь мокрый от дождя, продрогший в одной рубахе, к себе в избу и стал растапливать печь, чтобы и правда опять не свалиться, удивительно радостное чувство его наполняло. Будто клад нашел. Вспоминались серые глаза Устиньи, ее напряженный взгляд при расставании: как будто она вдруг узрела в Демке нового, незнакомого человека и не знает, как к нему обратиться. Он и сам дивился этому новому человеку и не знал пока, как с ним быть. Тут старого бы к делу пристроить…
Поднявшись задолго до зари, Демка пустился пешком в Барсуки. Пять верст одолел единым духом, не чуя под собой ног. Повидал только Куприяна: тот отворил на стук, вывел Соловейку, оседлал. Об Устинье сказал, что она еще спит, отдыхает после всего, но Демке велела кланяться. И Демка, вскочив на Соловейку, лихо поскакал назад в Сумежье, и впрямь чувствуя себя богатырем Добрыней, что одолел всех змеев и спас всех княжеских племянниц. Особенно одну, с серьезными серыми глазами. Может, теперь она поймет, что человек он не совсем пропащий? К чему это ему – он не знал, но уже само то, что Устинья будет думать о нем хоть с каплей уважения, казалось подарком.
Утро снова выдалось теплым и солнечным, в Сумежье воцарились мир и благодать. Еще на заре вернув Соловейку на поповский двор, Демка вышел на люди не без опаски, но, к его изумлению, все приветливо с ним здоровались, даже вчерашние бабы-супротивницы, а о столкновении перед поповскими воротами никто и словом не поминал. Ефрем встретил его в кузне без единого попрека, и вскоре Демка убедился, что о вчерашнем, да и вообще об Устинье с ее дядькой все в Сумежье начисто забыли! Видно, и здесь не обошлось без Куприяновых помощничков, но хотя бы стало можно перевести дух и отдохнуть от тревог.
Под вечер в кузне толпились мужики, обсуждали близкий сев. Прошел слух, что видели на выгоне старого пастуха Егорку: сидел, мол, возле своей избенки на выгоне, на солнышко щурился. Никто не знал, где, у какой родни Егорка проводит зиму; когда осенью скотину загоняли в хлев, он исчезал из Сумежья, а его появление означало, что вот-вот пора будет выгонять скотину на новую траву. С тем же приходило время и сева. «Егорий придет – соха в поле пойдет!» – говорили мужики. Возбужденные и обрадованные этой новостью, сумежане толковали, в какой день начинать сев, высчитывали дни до полнолуния, наилучшего времени для этого важного дела.
– Начинать надо в легкий день, – толковал опытный старик Савва, – во вторник, четверг или в субботу. Вот и гляди, когда хороший день выпадет.
Следующее полнолуние после Егорьева дня выпадало как-то далеко, и по пальцам счет не сходился. Решили идти к Трофиму, тиуну боярина Нежаты Нездинича: в Сумежье он теперь оставался единственным грамотным человеком, у него хранился поповский Месяцеслов, и он мог вычислить, когда придет тот самый день, удачный для сева и сулящий хороший урожай.
– Глядеть надо, на Зеленого Егорья какая будет погода, – толковали Савва и Овсей. – Если утро ясное – сев будет ранний, если вечер ясный – то поздний, спешить не надо…
Толпа мужиков повалила вслед за стариками, кузница почти опустела.
– Ну наконец-то пни старые убрались! – услышал Демка, и кто-то тронул его за рукав. – Как жив сам?
Обернувшись, он увидел Хоропуна. Тот несколько раз заходил Демку проведать, пока тот хворал, а теперь его явно распирала некая новость.
– Пойдем прогуляемся. – Хоропун подмигнул Демке, как бывало, когда они задумывали новую проказу. – Поглядим, как там листочки на березах – развернулись или нет?
Разворот листа на березе тоже был приметой близкого сева, о чем недавно говорили. Но у Демки своей земли не было, а Хоропун во всем подчинялся тестю и сам о приметах не заботился, делал, что скажут.
Работу на сегодня окончили, Ефрем собирался домой. Демку в пустой избе никто не ждал с горячим ужином, и в последнее время, после болезни, это начало его тяготить. Лезло в голову: сколько же еще по гулянкам шарашиться, через два-три года тридцать пробьет, а там и старость не за горами. Подрастут новые удальцы, а со старыми костями так не попляшешь, не поломаешься. С гулянок его скоро начнут гнать, а среди мужиков бобылю уважения нет. Неужели так и пропадать задаром? Но что поделать, как поправить дело, Демка не знал. Свою бы кузню завести, кузнец-то человек уважаемый. Усады, вон, деревня большая, а кузнеца своего там нет, ездят оттуда в Сумежье да в Барсуки. Умения и опыта у него уже хватило бы, да кузню завести – куны нужны, а где их взять, когда в избе одна паутина? И кто будет мехи качать, коли сыновей нет?
Хоропун помог прибраться: подмести с пола и собрать в мешок окалину, нападавшую с наковальни, – когда набиралось много, ее снова пускали в дело, переплавляли вместе с крицами, – собрать лом, вынести воду из ведра для охлаждения изделий и набрать новую. Разложив по местам все орудия, Демка наскоро умылся, взял кожух, и приятели пустились через Погостище и посад к ближнему лесу. После зимы все еще казалось удивительным: вечер, прохладно, но светло, и этот свет создавал ощущение безграничной воли. Ощущение это всегда пьянило Демку – так и хотелось идти куда глаза глядят в кожухе нараспашку. Весенний вечер дышал душистой влагой, запах этих самых листочков втискивал прямо в душу твердую веру: все будет хорошо. Как, отчего – Бог весть, но уж как-нибудь устроится. Ты хоть и не юнец, но еще не поседел, ноги ходят, руки держат, голова соображает – и ты еще найдешь свое счастье. Где-то же оно есть…
Россыпью золота в зеленой траве желтели цветочки на высоких тонких стебельках. Проходя, Демка скользил по ним небрежным взглядом, но в душе опасался: чудовищные сестры-лихорадки, что
