Эсперанса - Наталья Шемет
Не укладывалось в голове. От всего этого можно было сойти с ума.
С тихим говором собирались поселенцы. Не веря, взирали на чудо. Все по многу раз перечитывали имя корабля: «Эсперанса», повторяли слово на разные лады. Старейшина удовлетворенно кивал головой, ветер легонько трогал его седые волосы. Про исчезнувшего чужака не вспоминал никто.
А настоящая Надежда, живая, из плоти и крови, смотрела на каравеллу, на старшего сына, замершего у темного бока корабля, на мужа, который стоял у самой воды и, шатаясь, обнимал льнущего к нему младшего…
Мужа? Как?…
Она стояла, не в силах сделать и шага, и плакала.
Навсегда
— А какой была твоя Смерть?
Женщина светло улыбнулась:
— Очень красивой. Знаешь, я всегда ее боялась. Прочитала однажды, что «… груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские»[22]. И хотела умереть, и ждала с ужасом. Но она не забирала меня тогда — и сейчас я за это благодарна. Все же правильно? Прожито правильно, да?
— Да.
Мужчина обнимал женщину. Даже не так — осторожно держал в объятиях, прижимая к себе бережно и в то же время крепко. Не смотрел на нее — смотрел куда-то вниз. В нем чувствовалось столько надежности, спокойствия, уверенности. А еще он был настоящим.
Осязаемым. Живым.
Прошла минута, или час, или несколько, и он снова спросил:
— На кого она была похожа?
— На осень.
— На осень? — он чуть улыбнулся, перевел взгляд на женщину. Нестерпимо близко — пушистое облако каштановых волос, в нем искорками путались лучи заходящего солнца. Облако, к которому он так любил прикасаться губами — тогда, раньше. Так редко осмеливался. Зато сейчас можно.
Он прикрыл глаза и нежно поцеловал ее в волосы. Женщина прижалась к нему сильнее. Немного светящаяся, от ласкового прикосновения она засияла вся. Все вокруг заискрилось радужными огоньками — словно зажгли сотню разноцветных новогодних лампочек. Какая же красивая, молодая, как в первую их встречу! Даже с закрытыми глазами мужчина видел ее и улыбался, отзываясь на тепло и свет.
— На осень, — повторила она. — Такая прозрачная, солнечная, яркая. Но не ранняя, а когда по утрам уже холодно, и на траве, и на опавших листьях хрупкими кристалликами — изморозь. А днем теплеет, небо синее, пронзительное, и ледяные осколочки тают, и хочется снять пальто — распахнуть хотя бы. Сесть где-нибудь на лавочке, смотреть на прохожих, наблюдать, как с кленов падают листья, золотые и красные… холодок в воздухе чувствуется, но так хорошо… Вот, она была такая. Рыжая, с ярко-синими глазами, бледной кожей и светлой улыбкой. Взяла меня за руку, я поднялась с постели. Мы стояли рядом, как две сестры, и улыбались. Она — понимающе, я — грустно, почти со слезами. Вокруг меня — той, на кровати — стояли все, кого я любила. Муж, дочки, их мужья. Мои любимые озорные внуки. Мальчишки… они тоже плакали. Оля — помнишь ее?…
Мужчина кивнул.
— Она так убивалась, просто ужас. Хотя я уже была старенькой, а старые все уходят — зачем же так?… Олька-Олечка. Я так ей благодарна. Она единственная, кто прошел со мной весь путь — когда ты… Единственная, кому было известно многое. Я ведь не сильно верила в женскую дружбу — а Оля — вот… не предала. Ни до, ни после.
Женщина замолчала и задумалась.
— Так хотелось сказать — не плачьте, пожалуйста, не надо! Все же хорошо. У вас впереди так много всего, доброго и радостного, и грустного тоже, но доброго — больше… Хотелось обнять младшую дочку, прижать, погладить по голове, как в детстве, приласкать. И сказать, что ей плакать нельзя! Что у нее в животе вот прямо сейчас — новая жизнь. Она еще не знает, и не очень скоро узнает, но я-то увидела! Жизнь совсем-совсем малюсенькая, даже доктора не определят пока что. Такое счастье… Она стояла ко мне ближе всех — я протянула руку, коснулась плеча, хотела на самом деле обнять. Она не почувствовала. Все плакала. Так жалко.
Мужчина слушал, не перебивая. Он никогда не перебивал — и раньше тоже. Ему нравилось то, как женщина говорит — что бы она ни рассказывала. Даже если болтала просто так, с ней рядом было хорошо, спокойно. Словно вяжет петлю за петлей теплый-теплый шарф, а нитки пушистые, и вот-вот закончит, а за окном дождь. А в конце разговора укутает сотворенным чудом, согреет, занежит. Столько ласки…
Конечно, Смерть не могла забрать ее раньше. Она была нужна там. Всем.
Он ждал.
— А твоя, какой была твоя?
— Моя была похожа на пирата.
— Почему на пирата?! — изумилась она.
— Не знаю. Пришел такой весь из себя: нахальный и полупьяный, варварскими побрякушками обвешанный, на шее дикарское ожерелье из зубов, в ушах — кольца, в волосах — монеты… на боку — сабля, на другом — пистолет, старинный такой. Как в музее где мы с тобой были, в последний раз, помнишь? Хватит, говорит, валяться, мужик ты или нет? Руку протянул — грязную. Вот, правда, грязную, ей-ей! Ну, не смейся! Удивился я — кто ж его в больницу в таком виде пустил? Даже не подумал о том, что незнаком, уж больно вид его меня поразил. Потом дошло. Не один я в палате, а остальные его не видят. С постели поднялся, он только спросил — готов? Я ответил, мол, да. Он протянул мне бутылку, а на ней так по-детски, как в мультиках пояснения на предметах, написано: «Ром. Живым не пить!» — я впервые за последние недели засмеялся. Пей, говорит. Я выпил — и тут оказался.
— Ты был выдумщиком…
— Да… иногда пробивало. Наверное, и Смерть потому такой оказалась.
— А у других какая? Какая она?
— Точно не знаю, разная. У кого на человека похожа, у кого на кота. Говорят, может птицей, может даже предметом — взял ручку в руки, написал что-то — и тут. Дождем
