Эсперанса - Наталья Шемет
Некоторые откровенно шугались, женщины хватали детей, прижимали к себе, и те прятали лица в складках широких длинных юбок. Или вовсе уводили ребятишек с улицы, когда он показывался вдали. Вопящих, ничего не понимающих, еще минуту назад возившихся в песке малышей матери подхватывали и, извивающихся, тащили в дом.
Он работал наравне со всеми. Освежевывал застреленных на охоте животных, помогал собирать плоды и растения, ремонтировал косо сколоченные лодочки, чинил снасти. Его не прогоняли. Но и не заговаривали без надобности. Он не настаивал. Речь восстановилась, но беседовать особо не хотелось.
Пожалуй, стоило признать, что чужака не любил никто. Отчего-то родилось поверье, что может сглазить, что он сам — морской бог или морской дьявол. И пришел, чтобы натворить бед.
С ним случалось странное. Однажды он порезался — очень глубоко. К счастью, рядом никого не было. К счастью потому, что из раны потекла не кровь, а что-то прозрачное. Он лизнул и ощутил на языке соль. Не могли же в его жилах течь слезы, которые так часто лила Эсперанса, глупость какая! Зато это могла быть морская вода.
Его волосы побелели, глаза высветлились, кожа потеряла смуглый оттенок. Он не узнал бы себя, если бы увидел. Выглядело это так, будто с человека смыли все краски. А еще ему не нужна была ни пища, ни вода. И это было к лучшему, в селеньи никто не ел досыта. Он скрывал, как мог. А своей порцией тайком делился с младшим сыном Эсперансы.
На самом деле ему нужно было море. Он смотрел на бездонную, сливающуюся с небом синь не отрываясь, и силы, израсходованные за тяжелый день, возвращались. Поначалу, когда еще не мог вставать, смотрел из окна хижины. А после стал часто пропадать на берегу. И глаза меняли цвет — становились темными, словно в морскую бездну окунаешься. Это же случалось, когда он подолгу смотрел на Эсперансу. Она заметила. Но не спрашивала ничего, только убегала.
Ее старшему сыну он не нравился тоже. Еще ребенок, тот рано повзрослел, заменив главного в семье. Подросток чурался открыто, и, видимо, все рассказывал отцу. А муж Эсперансы был прикован к постели. Упал, повредив что-то. И давно не поднимался.
Чужак радовался. Присутствие другого мужчины, здорового мужчины рядом с Эсперансей он бы не выдержал.
Они погибли, погибли, погибли — все напрасно. Что он может сделать, чтобы оправдать бессмысленный поход, бессмысленную гибель и свое бессмысленное спасение?
С этой мыслью он проснулся среди ночи. Не в силах уснуть снова, вышел из дома и отправился на берег. Не отдавая себе отчета в том, что делает, пошел в воду. Как был, в одежде, двинулся по дну, заходил все глубже, глубже. Вот вода достигла пояса, вот уже по грудь, вот по горло. Еще немного — и захлебнется. Пускай! Вот… вот он открыл под водой глаза и понял, что может дышать.
Все так… просто.
— Зачем ты спас меня? — обратился он к морю.
— Я мо-о-оре, — ответило море. — Мне все равно.
— Но мне не все равно! Я не знаю, зачем жить.
— Живи как мо-о-оре.
— Но как?…
А Эсперанса стала на него заглядываться. Незнакомец привлекал и отталкивал одновременно — молчаливый, светловолосый и светлоглазый, так не похожий на всех, кого она знала до сих пор.
И глаза у него меняются. Становятся цвета моря, того моря, которое погубило почти всех, но пощадило их…
Его тянуло к ней.
Высокая, тонкая, с огрубевшими от постоянной работы руками, при этом удивительно чуткими, вечно усталая и с двумя недокормленными детьми — замученная, она умудрялась помогать и поддерживать других. А еще наполняла его душу силой, когда говорила. В ее голосе было нечто великое, как море, и неземное, как небо. И он тосковал, если не видел и не слышал долго. Именно ее голос поднял его с кровати — в прямом смысле, когда ему стало немного лучше. Ему показалось, что он попал на небеса и слышит ангела. Чуть не рухнул, еле добрался до стены и, побелев сильнее песка, упал бы, если бы не ухватился за хлипкий косяк и через мгновенье женщина не подхватила его.
Прикосновение обожгло обоих.
Он часто вспоминал это минутное касание, почти объятие. Но он чужак, пришлый, а у нее есть муж. Ну да, муж болен. Не может выходить в море, не может охотиться, не может ничего. Но он есть. И, может, так протянет еще долго. Но разве это жизнь?
Эсперанса чернела, когда проводила много времени возле кровати мужа. Мертвела вся.
Сильная, со спиной гордо распрямленной — куда пропадала эта женщина? На некоторое время Эсперанса становилась согнувшейся старухой с потухшими глазами. И руки дрожали так, что не могла удержать ничего.
Однажды он не выдержал. Ждал ее, и…
— Оставь его. Оставь и пойдем со мной!
— Куда?
Он сам не знал, куда. Не понимал. Но только ее горячее дыхание заставляло ледяную кровь бежать быстрее по венам, и в следующий раз, когда она почти что выползла из комнаты мужа, осунувшаяся и мертвая, не выдержал и схватил в объятия, и увлек — а она не сопротивлялась. Не могла — была ли выпита вся, или сама хотела — кто мог знать… Но тело ее, изголодавшееся по ласке, было теплым и отзывчивым, и огонек, что зародился между ними, разгорелся в ту ночь в такое пламя, которое долго не могли потушить поцелуями — после. И угомонить бешено рвущееся наружу сердце.
А потом она встала, оделась и ушла. Молча.
И на следующий день не поднимала на него глаз.
А он ходил как неприкаянный и всю ночь просидел на берегу, желая чтобы море забрало его, или забрало ее, или мужа ее, или весь мир вместе с этим чертовым островом.
Наутро он пошел к ней и почти потребовал, чтобы она оставила все и ушла с ним.
— Ты не имеешь права требовать ничего, — тихо ответила Эсперанса.
А глаза у нее были пустыми.
В дверях появился старший сын.
— Ma? Он докучает тебе?
— Нет, милый, все хорошо.
Ему ничего не оставалось, как развернуться и уйти. Сам не понимал, что с ним — но звал с собой, мысленно. «Пойдем со мной, я покажу тебе новый мир. Другой мир».
И однажды ночью она пришла. Он повел ее к морю. Они зашли в воду по пояс, и, целуя, он увлекал ее все глубже и глубже, и сам не понимал, что
