Эсперанса - Наталья Шемет

И стихия плакала, и стонала, и заливалась язвительным смехом:

— Если море отпускает, то ненадолго… ты все равно вернешься-а-а… ты — море…

* * *

— Смотри-ка, еще один!

— И еще…

— Н-да, морской нечисти сегодня было чем поживиться! Сколько душ отправилось к морскому д…

— Тихо, накличешь! — оборвал напарник. — Не вслух! Гляди, а этот молодой совсем.

Рыбак ткнул носком сапога лежащего на песке. Ответом был слабый стон. Мужчины замерли.

— Слышал?

— Слышал.

— Что делать будем?

— Пошли отсюда. Мы ничего не видели.

— Оставить вот так?

— Нам-то что!

— Не… Живой же. Ну-ка, взяли, давай, нечего. Мне что ли одному волочь.

Не стоит гневить морских богов. Если море отпустило, человек не имеет права на роль палача. Не смогли бросить найденного на берегу островитяне, ведь считали, что каждая жизнь — драгоценна. Тем более, в поселении жители сами были потомками некогда разбившихся мореплавателей.

Уцелевшие на беду оказались не теми, кто мог построить нечто большее, чем лодку или плот. Поэтому пришлось выживать здесь. Выжили. Мало-мальски освоились на острове — благо, водились на нем и звери, на которых охотились, и росли растения, пригодные в пищу. Но все равно жили тяжело и впроголодь.

— Зачем? — спрашивали спасители сами себя и не могли ответить. Голодных ртов и так хватало. Но приволокли полуутопленника к дому старшего, положили у входа, стали ждать. Понемногу начали подтягиваться жители. Их было не много — несколько семей, тут же родившиеся ребятишки. Достаточно, чтобы распределить работу и вместе просто жить.

Переговаривались негромко, ждали, когда выйдет главный.

Старый, очень старый человек вышел, осмотрелся. Думал недолго.

— Верно сделали, что не оставили. Ну, если найдется, кто и согласится его выхаживать…

Все молчали. Никто не вызвался. Да, жизнь ценнее всего, но, если выбирать между своим ребенком и чужаком…

— Мы уже спасли его. Не можем бросить, — возвысил голос старик. — Если никто не поможет несчастному, морские боги не будут благосклонны. Они отпустили его — к нам.

Все равно собравшиеся молчали.

— Я помогу.

Вперед вышла черноволосая худая женщина. Спину она держала неестественно прямо — словно силой заставляла себя держаться ровнее. Казалось, ткни — переломится.

— Ты? Тебе своих забот мало?

Женщина нахмурила брови, лицо приняло скорбное, но упрямое выражение.

— Но если не я — кто? Жизнь — это свято. Мы не можем оставить его умирать. Никто не стал возражать.

— Ну, так тому и быть. Может, от него будет и польза, — сказал старейшина.

Перечить не стали, оспаривать решение — тем более. Женщина знала, что помощи не дождется — но была благодарна и за то, что спасенного перенесли к ней в дом. Уложили на тюфяк, набитый сухой листвой. Женщина осталась рядом.

Оставалась рядом несколько долгих дней и ночей — так часто, как могла себе позволить.

Пока человек не пришел в себя.

Сознание вернулось нестерпимой болью в груди. Дышать невозможно, не дышать — тоже. Застонать — из горла вырывается хрипящий звук, меньше всего похожий на человеческий голос:

— Я море… море…

Он сам испугался булькающих звуков, выплескивающихся из горла. Попытался сосредоточиться. Произнес раздельно:

— Как тебя зовут?

— Эсперанса, — ответила сидящая рядом женщина, поправила тонкой рукой выбившуюся из гладко убранных волос прядь. Глаза на мгновенье полыхнули ярко и тут же потухли.

— На де ж да, — прошептал и отвернулся. Больно смотреть на свет.

Надежда — именно она держала на поверхности, пока его, обломок кораблекрушения, носило по бескрайнему морю. Та, что ведет вперед, светит, согревает. Надежда — то, ради чего хочется жить вопреки самым страшным силам и вещам. То, что дает желание чувствовать и мечтать. Он и не думал, что это воплотится в живую женщину.

— Как тебя зовут? — тихо, ласково спросила Эсперанса.

Своего имени он не помнил.

Приютившая его семья была очень бедной даже по меркам острова. Покосившийся домик, худая крыша, хлипкая перегородка внутри. Они не были родом из богатых, впрочем, здесь после кораблекрушения стерлись все различия. Выживать приходилось всем. В доме жили четверо: муж, двое детишек и она, Эсперанса.

Ее нельзя было назвать красивой. Но что-то было в ней особенное — как… как в надежде. То, что манит и притягивает, и будоражит, и просыпаешься с влажными ручейками от уголка глаза к виску. И хочется потянуть ленту, которая удерживает ее волосы, и пусть они упадут за спину блестящей черной гладью, и сесть рядом, прислонить ее голову к своему плечу и сидеть, попуская как песок через пальцы смоляные пряди. Надежда на возвращение, надежда на то, что есть гавань, место, где ждут, куда всегда можно вернуться… или надежда найти такую гавань — вот что движет моряками, уходящими в дальнее плаванье, а не только жажда наживы или далекие сокровища. Да, слава, деньги, богатство — все это желанно, но не всегда ради себя. Хочется снова увидеть жену и детей, родные берега и герань на окошках. И верить, что все — не напрасно. И сделать кого-нибудь счастливыми.

У него не было ни жены, ни детей — была любимая, которая прокляла его там, на другом конце земли. Он хотел отправиться к далеким берегам — она не собиралась ни оставлять привычную жизнь, ни менять привычный расклад. И не хотела отпускать его. Она была его невестой… так и не стала женой. Его же гнали вперед честолюбивые надежды и мечты — заветным желанием были власть, деньги, сокровища… он меньше всего думал о той, кого оставлял и о том, будет ли эта гавань ждать по возвращении именно его корабль.

Он не получил ни славы, ни сокровищ. Как и все, кто были с ним. Многие мечтания остались в том шторме. Люди не то, что не дождались исполнения желаний — им не дали шанса даже попытаться.

Все изменилось в мгновение ока. Ветер, вода стеной с небес, буря… Помнил, что недавно единственной мыслью было выжить, если не было мысли умереть. Как это отличалось от всего, о чем он помышлял прежде! Он выжил. А зачем?

Больше у него не было никаких желаний.

Он мог бы желать вернуться — но нет, не хотел возвращаться. Он помнил крик каждого погибающего… он не хотел. Погибли все. У многих были семьи, родные, любимые… Должны были выжить они, выжил он один — почему? Да, он благодарен. Но смысла в этом существовании не находил.

Зато, кажется, нашел свою гавань. Хотелось к ней, к Эсперансе.

* * *

В поселении на чужака смотрели косо.