Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Пока же, на остаток лета, Еленка и Тёмушка собирались перебраться в Барсуки, и там же, скорее всего, Куприян с Еленкой останутся, когда Тёмушка выйдет замуж. Владыка Мартирий обещал осенью прислать в Сумежье нового иерея, поповский двор тому понадобится. А соединив два хозяйства, да с кладом, они станут жить, что твои бояре! Но пока решили об этом помолчать, дать соседям время переварить недавние события. Не то Середею с Хрисей пострел хватит[43]…
Для себя же Устинья пока хотела только двух вещей: вернуть матери Илиодоре медный крест, одолженный ей для борьбы с Невеей, и немного пожить вдали от всего этого, помолиться, попросить у бога душевного мира, наставления и помощи. Как раз собрался восвояси Миколка, и Устинья поехала с ним. Когда вернется назад – она пока не знала, только просила дать ей весть, когда назначат свадьбу. Но, должно быть, скоро: как людям немолодым, Куприяну и Еленке трехдневная гульба не полагалась, и для нее можно было не ждать окончания жатвы.
Вдвоем Миколка и Устинья сели в долбленку, на которой старик приехал из монастыря, и пустились вниз по Ниве, к устью Хвойны. Добрались бы за один день, да посреди пути их накрыло дождем – сильным, хоть и не очень долгим. Переждали в шалаше, оставленном на берегу косцами, он немного пропускал воду, но все же давал укрытие. Тучи разошлись, выкатилось солнце – дождь еще лил, и крупные капли в солнечных лучах ослепительно сверкали, принося в душу огромную радость. Как будто золото сыплется на землю, обещая ей благополучие и изобилие. Когда дождь кончился, вычерпывали воду из лодки – все вокруг сияло, от мокрой травы шел пар, ее запах опьянял, душа наполнялась ликованием. Каждый мокрый луговой цветок казался драгоценностью, будто перстень самоцветный. Устинья вдруг засмеялась, сама не зная почему. Былые горести отступили, стали таять, а радости засверкали, как эти капли солнечных слез. Дядька наконец женится, да еще на Еленке – лучше мачехи Устинья себе и сама не придмала бы. И Воята женится, хоть и жаль будет отсылать Тёмушку в Новгород. Да и клад – тоже не еж начихал!
К устью Хвойны и монастырю они догребли уже в темноте. В такое время тревожить инокинь было бы неприлично, и Миколка повел Устинью по тропе через лес к себе в избенку. Там они наскоро поужинали и легли спать. Миколка обещал, что разбудит ее так, чтобы поспеть к обедне, а там уж она поговорит с матерью Агнией, и будет видно, как быть дальше. Может, ангел-прозорливец что подскажет…
В Миколкиной избе Устинья уже бывала и чувствовала себя здесь вполне уютно. Но ей не спалось. Все думала – то о дядьке и Еленке, то о Вояте и Тёмушке, то о себе и… и о том неведомом молодом дьяконе, что ждет ее в Новгороде. Вспоминала, сколько их ходило по Владычному двору, когда они с Воятой туда пришли. Среди тех, кто ей попадался настречу, были и не старые, и недурные собой. Почему бы и не поискать там счастья-доли? Она – поповская дочь, поведения строгого, славы доброй, с хорошим приданым, а теперь и с хорошим родством. Через Еленку и Тёмушку она будет в свойстве с отцом Тимофеем, а значит, для тех новгородских дьяконов – своего поля ягода. Да и, говорят, она красивая… Устинья даже увлеклась, воображая, как ее муж будет служить в какой-то из нарядных, богатых, каменных новгородских церквей, которые она успела повидать. В одном Людином конце их с десяток. Еще окажется и в соседстве с Воятой! Вот только дядька далеко… Ничего, они с Еленкой будут к ним в Новгород ездить, а она – к ним…
Миколка давно храпел на другой лавке, но не ровно, а с перерывами. Когда Миколка вдруг затих, Устинья явственно услышала странный звук иной природы. Приподняла голову – за это лето привыкла быть настороже. Да нет, это мышь скребется. Устинья снова легла, но скребущий звук послышался снова.
Какая настырная мышь! И скребется не в углу, а в оконце снаружи…
Что? Устинья села на лавке. В оконце кто-то скребся – негромко, но настойчиво. Устинью облила холодная дрожь – вспомнила, как в первые ночи после Купалий так же скреблись во все оконца упыри. Как манили ее выйти. Неужели опять…
Нет, с упырями покончено! Но кто же тогда? Кто-то из Миколкиных приятелей, о которых, как о шишигах ее дядьки, никому не надо знать? Но они не явили бы себя при Устинье, почуяли бы чужую. Так может… это к ней?
Устинья соскочила с лавки и подкралась к оконцу. Приоткрыла щель пошире и сразу ощутила: кто-то стоит совсем рядом, вплотную, прямо за оконцем. Кто-то шумно дышал в щель. Упыри не дышат. Но это скорее дыхание зверя, а не человека!
Зверя…
– Кто там? – прошептала Устинья.
В ответ только тяжелое горячее дыхание. Надо было испугаться, но почему-то Устинью наполнило воодушевление, схожее с надеждой. Она боялась даже додумать мысль до конца – кто это может быть.
– Кто ты? – повторила она.
Что-то стукнуло возле оконца. Устинья протянула руку – в ладонь ей легло нечто маленькое, гладкое. Знакомых очертаний, сильно нагретое чьим-то теплом. Она пробежала пальцами по вещице и даже без света, наощупь, сразу узнала ее. Ангел с крыльями за спиной, а перед ним святой, преклонивший колени…
Горячая волна вспыхнула в груди, потекла, повлекла ее вперед. Босиком, в одной рубашке, Устинья скользнула к двери, сняла засов, толкнула ее, бесшумно выбралась наружу. Вокруг была беспредельная лесная ночь, звезды ярко сияли, луна, почти полная, лишь чуть потощавшая с краешку, таращилась на глупую девку, что сама вышла к волколаку…
Он ждал ее у крыльца. При свете луны Устинья видела нависающую над ней темную громаду – на голову выше самого рослого человека.
