Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
И в это самое мгновение Сбыня на другом конце котлована сдавленно крикнул:
– Й-есть!
Все сбежались к нему, теснясь в яме, как те древлянские послы, которых княгиня Ольга приказала засыпать заживо.
Из земли торчало серо-зеленое, литое ушко для подвешивания, а под ним – нечто вроде крупной перевернутой чаши. Тусклый серый цвет находки напомнил парням найденный недавно клад: там тоже все было серое и грязное, однако же оказалось серебро.
Все молчали, разглядывая дно с ушком. Воята стал осторожно расчищать бока. Ниже, еще ниже. Это колокол, ничем другим этот сосуд быть не может.
– Сбыня, подцепи.
Обкопав со всех сторон, они вдвоем вытащили колокол, величиной примерно с человечью голову, из гнезда плотно слежавшейся земли, где тот провел двести лет. Гнездо залегало ниже пола пещеры – видать, старец перед уходом не просто снял колокол, а зарыл в землю. Литой язычок на месте – как огромная медная бусина на крючке. Воята с трепетом очистил колокольный бок ладонью. Сверху и на середине его опоясывал литой узор, а по самому краю виднелась цепочка букв.
– Надпись… – От благоговейного волнения Воята окончательно потерял голос. – Говорили же, на нем надпись.
– Ч-читай!
– Отойдите, свет застите.
Парни разошлись, присели на края и на дно котлована. Переводили дух, утирали лбы, смотрели на колокол, едва веря глазам. И впрямь – нашли!
– Да говорят же, ее никому не прочесть! – волновался Несдич. – Она, может, на том языке, каким ангелы говорят!
Воята вглядывался. Может, и ангелы, но буквы были греческие. Чему дивиться – двести лет назад на Руси колокола лить не умели. Царьградская работа.
Сглатывая, стараясь взять себя в руки и успокоиться, чтобы не рябило в глазах, Воята вглядывался в буквы.
Знакомые буквы. Читать по-гречески Воята выучился еще отроком, но по-настоящему дьякон Климята учил его языку только год. Первое слово, из середины надписи, глаз выхватил сразу целиком – сколько раз Воята его видел.
– Теос… Бог.
Ну а как чудодейственной надписи быть без этого слова?
– Кле… тос… – без голоса, одними губами шептал Воята.
Дрожь разбегалась от затылка по всему телу от собственной дерзости – он пытается проникнуть в тайну, которая двести лет была запечатана под горой. Если вообще постижима для смертых.
«Клетос»? Избранный? Званый?
Несдич открыл рот, но Сбыня живо ему зажал ладонью: не сбивай. Само чтение, извлечение звучащих слов из немых значков, для сумежских парней было чудесным умением, почти как ходить по воде или летать.
Тоеклетос? «Избранный богом» или «призванный богом». О ком это? О Панфирии? О Великославле? Но это только часть надписи. Воята перевел взгляд в начало.
«О даскалос…» Делатель, умелец… Призванный богом делатель… Это уж точно о Панфирии. Дальше… «Мэ» – «мне»… или «меня». Дальше опять что-то про делание… «Эканэ»… Призванный богом делатель… что-то сделал… мне? Кому – мне? Мысли жужжали, понятные вроде бы слова не собирались в ясный смысл.
– Что, никак не понять? – с разочарованием спросил Тихоля.
– Поразмыслить надо. Вроде разбираю, но не до конца.
– Ну, коли там про бога, значит, упырей гонять сгодится! – Демка сверху похлопал по плечу стоящего на коленях Вояту. – Как понесем его? Носилки сделаем?
Колокол еще раз тщательно протерли свежим мхом, пока несколько парней рубили крепкие жерди и делали носилки. Добычу упрятали в мешок и привязали к жердям. Перекрестившись, понесли. Часто менялись – колокол был изрядно тяжел. Воята шел за носилками, в душе его мешались ликование и легкая грусть. Тайна разгадана. Почти. Осталось разобрать надпись. И сделать то, ради чего колокол искали – разогнать упырей. Устинья, помнится, передавала от старицы Сепфоры, куда его нужно для этого повесить, только он забыл.
Устинья, увидев колокол, всплеснула руками, перекрестилась и бросилась Вояте на шею. Оторвавшись от него, встретила мрачный взгляд Демки – и обняла его тоже, а потом и всех прочих по очереди. Раскраснелась и дрожала от радости.
– На Тризне надо повесить! Ты не бывал там? Это у нас, близ озера Игорева. Урочище такое – бор сосновый, а под ним старый жальник, забуду́щий[39], говорят, витязи древние погребены. У нас дедово поле там рядом. Надо найти самую высокую могилу, колокол повесить и в полночь в него ударить. Двенадцать раз.
– Опять в полночь! – Гордята скривил лицо.
– Д-дурак, т-пеперь-то у нас т-такое й-есть! – Сбыня показал на колокол. – Да пусть бы все черти и и бесы со всех болот собрались – разом их всех и разорвет!
– «Да возвратятся грешницы во ад…»[40] – пробормотал Воята.
– Они, братья те Ливики, небось потому и напали на нас тогда, – собразил Гордята, – что мы к колоколу совсем близко подобрались, они и поняли: карачун им приходит!
Устинья бросила взгляд на Демку; он ответил ей понимающим взглядом и отвернулся. Тайна его оборотничества связала их снова, хотя и весьма тревожной связью.
Немного успокоившись, сели хлебать уху с пшеном и диким луком. Потом легли в шалаше отдохнуть. Демка сидел возле колокола, чем-то тер его, стучал по нему и осматривал. Потом подошел к Устинье, сидевшей у входа в шалаш. Она вопросительно на него взглянула.
– Не серебряный он, – шепнул Демка, растягиваясь на сене рядом. – Из меди с оловом, а серебро только сверху. Я так и знал. Из серебра – звону того не будет.
Воята тоже лег отдохнуть. Закрыл глаза – и снова увидел ту надпись. Погружаясь в дрему, все вертел в голове те слова. Вроде бы все ясно, но непонятно. Избранный богом делатель… Эх, вот бы сюда дьякона Климяту! Он-то, Воята, мало что еще превзошел, тут истинно ученый человек требуется. Дьякон был сразу разобрал… Сделал… мне… делатель, избранный богом… призванный богом… Или это сам колокол – он же созывает на пение? Призывающий к богу…
Так ничего и не поняв, Воята заснул. А проснувшись, широко раскрыл глаза. Повернул голову к свету. Устинья у костра чистила грибы – набрала по горам, пока они искали колокол, собиралась варить к ужину, благо из Сумежья прислали мешок толченого ячменя. Воята выполз из шалаша и подошел к ней.
