Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Не боитесь, парни? – спросил Куприян, пока запрягал Соловейку в телегу с мертвым телом.
– Отож! – за всех ответил Ермола.
– Так может, домой?
Молчание.
– Пусть другой кто колокол поищет, с упырями… А?
– Кто? – хмуро ответил Гордята. – Мать моя старуха? Коли мы здесь перед ними отступим, они к нам домой придут. Чай, дорогу знают, сволочи.
– Уж ск-кольк раз п-приходили, – добавил Сбыня. Заикание его стало легче, но не ушло совсем. – При Игоре еще…
– А на Шелонь литва являлась сызнова, и десяти лет не прошло, – добавил Воята. – Уж могли бы запомнить, что нет им на Руси счастья-доли и не будет никогда!
– Как там дед пел, – вспомнил Гордята, – многие на Святую Русь езживали, да никто со Святой Руси счастлив не выезживал? Живых мало – мертвяки полезли. Нет уж. Не уйду, пока колокол не сыщу.
– Игорь уп-правился с ними, и мы управимся! – поддержал Сбыня. – Н-недаром же у нас во всякой деревне по волости от его витязей род ведут. Да, Ермола?
– Отож!
– Аще Бог с нами, никто же на ны… – негромко повторил Воята.
И это тоже – совершенная любовь, дающая совершенную храбрость, подумала Устинья. К кому любовь? К Богу? К земле родной? К роду своему – покойным дедам и будущим внукам? Ко всем добрым людям русским? Бог ли есть родина, родина ли есть Бог, – Устинья не могла сейчас разделить их, но знала, что их неразрывное единство дает силу и уничтожает страх. Растворяет даже саму мысль отступить со своей заставы. Даже если бы упыри разорвали ее той ночью, разорвали бы всех их – ведь то единство Бога, рода, родины и русского человека останется неизменным и вечным.
А утром Соловейка вернулась с той же телегой, и теперь в ней сидели Тихоля, один из зятьев Параскевы, и Несдич – приятель Сбыни, пару лет женатый молодец, с круглым, покрытым веснушками лицом, деловитый и основательный.
– Парней никого не пустили бабы, – пояснили они. – Середея своих двояков чуть не ухватом назад в избу загнала: куда, мол, навострились, упырям в зубы…
– А вы что же?
– А мы чай не отроки, сами себе хозяева. Там вам народ собрал припасов каких, а тебе, Демка, – Тихоля выложил из телеги узел, – теща моя с Мавроньей пожитков прислали, а то, говорят, тебя упыри подрали, ты тут голый сидишь!
* * *
Точно теперь зная, где нужная гора, на поиски отправились в то же утро, когда приехали Тихоля и Несдич. Устинью оставили у шалаша варить уху к обеду. Демка, одетый во все новое, отдал ей свою старую одежду на ветошки, мыть котел. Даже подмигнул: экий я теперь щеголь! Ничего щегольского не было в простой рубахе из плотного, отбеленного копопляного полотна и таких же портах, но Демка нечасто видел обновки. Устинья слегка улыбнулась: о кладе, который даст ему возможность нарядиться боярином, он, кажется, вовсе и не помнил. Правда, для нее самой клад тоже ничего не изменил. Время ли мечтать о боярском платье с жемчужными опястьями! И даже не упыри ее тревожили. Если к ним с Демкой былое согласие не вернется, для кого ей будет наряжаться? В монастыре цветного платья не носят…
Ходить на Звон-гору ночью, искать свечение и слушать подземный колокол никого больше не тянуло, это средство оставили на самый край. Освобожденные ключи за несколько дней смыли песок и глину, выгладили себе удобное русло и теперь весело играли прозрачными струями над камешками, устремляясь в озеро. Воята прикинул: если набрать из ключей воды, куда удобнее с ней идти по склонам? Нашли несколько мест, где даже старый человек мог бы подняться, и стали отыскивать что-нибудь, похожее на остатки пещеры.
– Только если там не пещера была, а избушка, – сказал Тихоля, – то шиш теперь найдешь. За двести лет от нее и трухи не осталось.
– Все же говорят – пещера была!
– Говорят, что кур доят!
– В избе у него была печь, – сказал Демка. – Не одними же молитвами он зимой грелся. Печь останется.
– Да поди ее найди в этих дебрях!
Хватаясь за кусты, отыскивая опору для ног в торчащих корнях, Воята медленно поднимался по довольно крутому склону. Щуп он использовал как посох, заодно проверяя, нет ли где под слоем мха и листвы рыхлой земли. Думал: не мог старец по такой крутизне лазить. Хотя Панфирий, когда поселился здесь, был зрелым, но не старым еще мужчиной. Старцем он стал потом, после того как тридцать лет в своей пещерке прожил. Местные предания говорили, сто, но Воята видел собственноручную запись Панфирия в греческой Псалтири. Может, у него были в склоне вырезаны ступеньки, может, даже с дощечками от грязи, но за двести лет все это смыло дождями и выгладило.
Щуп задел под кустом что-то твердое – судя по звуку, камень. Воята заглянул – из-под сорванного щупом клочка мха торчал край чего-то черного. Насторожился: черных камней здесь нет, все серый известняк. Черное – это старый уголь, а уголь – это огонь…
Наклонившись, Воята полез по куст, щупом очистил находку от мха. Это был довольно крупный, с два Воятиных кулака, кусок известняка, наполовину вросший в землю и явно обожженный сверху.
Сердце застучало. Мало ли кто жег здесь костер, и все же проверить было надо.
Основательней забравшись под куст, Воята стал чистить землю от мха и листьев. Его азарт несколько напоминал тот, как найдешь хороший гриб-боровик и лихорадочно шаришь вокруг: должны же быть еще! Почти сразу наткнулся на еще два-три таких же камня. Два лежали рядом, один поодаль, но они были сильно схожи. Это след человеческой руки!
– Парни! – заорал Воята, высунувшись из куста. – Ко мне, кто-нибудь! С топором!
Вскоре послышался треск и шорох, и к нему с разных сторон подобрались Сбыня и Несдич: один снизу, другой сверху.
– Нашел чего?
– Чего-то нашел. Парни, ищем вот такие камни. Сдается мне, это был очаг.
– Очаг?
– Видишь – тут под мхом земля чернющая, уголь сплошной, да глубоко! Кто здесь мог костры-то жечь так долго, что всю землю прокалил?
– К-как на к-купальских п-полянах, – сообразил Сбыня.
– Истовое слово. Но здесь на горе
