Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Марина повела Кирика домой, и отец Тимофей тоже собрался спать. Матушка Олфимья увела Устинью наверх, во второе жилье. Воята долго еще не спал – вспоминал Великославльскую волость. Как ни рад он был видеть Устинью, появление ее воскресило в его памяти Тёмушку и заронило мысль – не слишком ли долго он заставляет ее ждать его возвращения?
Глава 4
На другой день Воята повел Устинью на Владычный двор.
– Это мы что – к епископу пойдем? – Устинья даже испугалась.
– Нет, вам еще рано его тревожить, а мне к владыке сегодня не надо, он сам меня в книгохранильню послал. Я там Псалтырь переписываю. – Воята подмигнул. – Он сам мне велел, как я тем летом от вас воротился. Сказал, коли у них в волости только греческая, сделай им славянскую. Уж у конца – «Вознесу Тя, Боже мой»[24] начал.
Устинья невольно вытаращила глаза. Она и до того была очень высокого мнения о способностях Вояты, но умение писать книги делало его в ее глазах почти равным святителю старцу Панфирию.
Матушка Олфимья качала головой: ну и сынок, лучше бы девку на торг сводил, платье цветное и всякое узорочье посмотреть, небось у них в волости такого и не видали! С этим Устинья не спорила, но что ей было до платья цветного в рядах Торговой стороны, когда Демка томился в плену у самой Невеи! С каждом вздохом утекало время, отпущенное на его спасение. Если не вытащить его, пока не пришла осень и не остыла вода… Сердце обрывалось, не давая додумать эту мысль до конца. Устинья не могла припомнить, как вышло, что душа ее приросла к Демке, но сейчас она знала: если не он, то больше никто. Погибни он – и она не выйдет ни за кого другого. Владычная книгохранильня, где, возможно, скрывались средства к его спасению, была для нее желаннее сокровищницы греческих царей.
Куприян предпочел остаться на Тимофеевом дворе: ему, волхву, не хотелось без большой нужды соваться в самое гнездо, откуда по Северной Руси пошла Христова вера. В других городах в детинце, укрепленной части, сидел князь или князев муж-посадник, но в Новгороде было иначе. В те времена, когда Новгород возник и начал возрастать, князья сидели на Городище, в двух верстах выше по Волхову, и детинец Новгорода был возведен для защиты первого епископа и первого христианского храма.
На Владычный двор Воята и Устинья отправились вдвоем. День выдался пасмурный, с серого неба сыпал мелкий дождь, Устинья прикрыла голову и плечи большим платком серой грубой шерсти. Бревенчатые мостовые между высокими тынами просторных, богатых боярских дворов Людина конца сделались скользкими, и она придерживалась за локоть Вояты.
– Это у нас Пробойная улица, она до самого детинца тянется, – по пути рассказывал Воята. – Там Ярышева, там Черницына, там Волосова, на ней Власьева цервковь.
– Как у нас в Сумежье.
– Точно, как у вас. Я от бабы Параскевы слыхал, на том месте прежде было капище Волосово. – Воята вспомнил предание об идоле каменном, разбитом по приказу княгини Ольги и обращенном в ступени перед входом в сумежскую церковь. – Здесь, сказывают, тоже… – Он подумал, что не стоило об этом говорить, но уж раз начал, пришлось закончить: – В былые времена здесь тоже Волосово капище было, оттого улица зовется, и оттого здесь Власьеву церковь устроили. Теперь тут бояре живут. Вон там Мирошкиничи сидят, посадника Дмитра родня, и вон там тоже.
Воята показывал дворы самых знаменитых боярских семей, что населяли эту часть города, но мало что откладывалось у гостьи в голове. Даже по двору Нежаты Нездинича, олицетворявшего высшую власть в Великославльской волости, Устинья лишь скользнула растерянным взглядом. До того не видавшая селений крупнее Сумежья, она растерялась, даже почти не замечала, какие взгляды встречные бросают на нее саму. Вояту здесь все знали, и миловидная, глазастая девушка рядом с ним, одетая не по-городскому, вызывала любопытство.
Улицы между тынами, похожие на ущелья, снующий незнакомый народ, – все это внушало Устинье больший страх, чем даже дремучий лес: в лесу она знала, что опасно, а что нет. Если бы не Воята – шагу бы ступить не посмела. Почти все дворы выглядели довольно новыми; Воята рассказал, что десять лет назад здесь прошел сильный пожар и чуть ли не весь конец выгорел. На Ярышевой улице, как говорили, у кого-то уголек из печи выскочил да на солому попал… Устинья содрогалась, воображая эти тыны, объятые пламенем, вот где был истинный огненный ад!
Зато восхитило ее обилие церквей. На одном Людине конце, через который они шли, их насчитывалось восемь или девять: Введения, Вознесения, Якова, Луки, Василия Парийского, Всех Святых, Варвары, Воздвижения, Троицы. Но сильнее всего Устинью поразил Софийский собор – его свинцовые шлемовидные главы на невероятной высоте были видны издалека, возвышаясь над морем тесовых крыш. Так высоко, что казались частью скорее неба, чем земли. Воята сказал, что Софии полтораста лет – построена она не при старом Владимире, крестившем Новгород, а при его внуке, Владимире Ярославиче, и епископе Луке Жидяте. До того Устинья знала только деревянные церкви в Сумежье и Марогоще, любила их старое потемневшее дерево, особенно Николину церковь, где когда-то служил ее отец. Но София новгородская было частью совсем иного мира. Больше всего она напоминала дружину небесных воинов-исполинов – стоящих плечом к плечу богатырей в шлемах, всегда готовых к бою за царствие небесное и за родную землю. От них было невозможно оторвать глаз; без слов они что-то говорили душе, что-то настолько важное, что было не пройти мимо, не прислушавшись, не постаравшись понять. Даже Воята, знакомый с Софией с рождения, при каждой встрече смотрел на нее с волнением и любовью. Глянув на него, Устинья поняла, откуда берется его сила. И не мог быть иным человек, выросший под крылом этих богатырей.
– Собор сам как крепость, – сказал Устинья Воята, знавший здесь каждый камень. – В ней даже хранилище для воды есть, можно в осаде сидеть.
Когда, при князе Владимире и воеводе Добрыне, сюда прибыл первый епископ для Новгорода – грек Иоаким, для жительства и служения он выбрал место, хорошо защищенное самим богом. Поселившийся в окружении язычников Христов служитель нуждался в надежной защите, а в то время здесь был остров
