Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz

– Ш-ш-ш! – Я задираю голову к потолку. – Слышал?

Киба выглядывает на лестницу и пожимает плечами.

– Холодильник, чувак.

Я кошусь на серебристую махину, и та, словно в подтверждение, дребезжит.

– Да… извини. На самом деле мне не по себе.

– Мне тоже. – Он ставит пепельницу на подоконник, и мы оба долго подсвечиваем инициалы «Эдема», словно те, если не моргать, исчезнут. – Но это всего лишь дом. Наверняка застрахован.

– Думаешь? – я смотрю на друга, ощущая нехватку кислорода.

– А кто в этом районе без страховки? – помедлив, улыбается Киба.

Я достаю сигару и зажигалку. Представляю, как огонь быстро перекидывается от ажурного тюля на кухонные ящики в стиле прованс, проползает, подобно змеям, по коврам в гостиную и впивается в кожаный диван, будто смерть в иссохшего старика.

На полу стоят маленькие миски с водой и кормом.

– Погоди. – Я оставляю вещи у пепельницы. – Проверю, нет ли внутри животных.

Киба закатывает глаза:

– Давай. Поищу хлопья.

– Ага, – хмыкаю я и направляюсь к лестнице.

Даже если в доме есть кот, вряд ли он добровольно выбежит навстречу незваным гостям. Поэтому лучше открыть окна. Сомнительное благородство, но я не убийца. И никогда им не стану. Ни ради мистера Дика, ни ради кого-то еще.

На полу валяется подушка. Я обхожу ее и поднимаюсь на второй этаж. Лестница издает скрип.

– Кыс-кыс-кыс.

Луч от фонарика скользит по широкому коридору. На стенах развешаны рамки с фотографиями, на которые я стараюсь не смотреть. По углам расставлены цветы в горшках, а на одной из ближайших дверей висит табличка «Вход запрещен», обклеенная космическими наклейками, ядовито светящимися в темноте. Захожу в каждую комнату по очереди.

– Кыс-кыс-кыс.

За первой дверью – ванная. Я наклоняюсь просмотреть углы и слышу щелчок замка одной из дальних комнат. Сердце уходит в пятки, словно сорвавшийся с тросов лифт. Страх несется по венам, и ноги прилипают к полу. Я отдираю их и выхожу в коридор, вцепившись в дверную ручку.

У лестницы стоит пацан, одетый в пижаму. Тот, который попытался обыграть мистера Дика, но еще не понял, что проиграл сам. Свет моего фонарика делает его кожу бледной, превращая в подобие мертвеца. На нем разноцветные носки с динозаврами. Волосы стоят торчком, а рука с йогуртом застыла в воздухе. Он приоткрывает рот, как рыба, и пятится.

– Эй! – Я делаю шаг к нему, а пацан – два назад. – Не бойся.

Его пятка ищет опору. Я бросаюсь вперед, надеясь поймать. Тяну к нему руку, но он теряет равновесие. Все замедляется. И, кажется, я, потеряв связь с реальностью, разрываюсь на «до» и «после».

Последнее, что вижу, – взгляд испуганных глаз. Пацан смотрит на меня, но будто бы сквозь. А потом исчезает из поля моего зрения. Я слышу звук ударов тела о ступеньки и хруст костей, впивающийся иглами в барабанные перепонки, и в доме становится болезненно тихо.

Глава 11. Оксюморон реальности

Ромео

Сон подбирается ко мне под минорные ноты, а затем плавно отступает. Так я ворочаюсь час или два. Не уследить. Думаю о Кеплере, и мысли эти тут же навевают тоску. В голове звучат заученные наизусть аккорды: соль мажор, си мажор, до мажор и до минор. Отыгрываю мысленно бой, и пальцы с фантомным медиатором сами двигаются по струнам воображаемой гитары. Пока не рождается заветное четырехтактное звучание, повисающее в воздухе, словно живое.

Когда становится душно, я сбрасываю одеяло и сажусь. Ступни касаются прохладного пола. Лунный свет пробирается в комнату, оставляя на поверхностях синие отпечатки. Если бы Грейнджер не сопел за стенкой, то непременно указал бы мне на ошибку. Ведь видим мы солнечный свет, отраженный от поверхности Луны, а не ее собственный и бла-бла-бла. Откуда мне это известно? Сдерживаться и не поправлять меня этот умник попросту не умеет.

Однажды Грейнджер спросил, каким образом я кадрил девчонок. О! У меня для каждой находилась своя методика, но сводилась она к простому – перестановке фраз в нужной последовательности. Поскольку опытным путем выяснилось: всем им нужно одно – красноречивый богатый парень с рельефным телом.

Девчонки приходили и уходили. И не счесть, сколько раз выталкивали меня на улицу через окно под осуждающие взгляды соседей. Ветер свистел в ушах, собаки поднимали шум, а во рту всегда стоял привкус горечи.

Впрочем, тайны из своих намерений я никогда не делал. Всегда обозначал условия: отношения без «должна» и «должен». Никаких чувств и гротескных рыданий. Лишняя драма мне была не к чему.

Они давали. Я забирал.

Мной пользовались тоже.

Давайте начистоту. Мне и самому было невыносимо тяжко. Вы, возможно, думаете, будто я плохой человек. И будете отчасти правы… С девчонками я держал дистанцию. Даже если б захотел близости, не смог бы ее дать. Из пустой шляпы кролика не достанешь, а я – к фокуснику не ходи – чувствовал себя бездонной черной дырой, в которую что не вложи – испортится и извратится.

Отец часто повторял: «Посмотри, до чего ты довел меня? Вынудил руку поднять, щенок! Порченный! И все, к чему ты прикасаешься, становится таким же»

Думаю, узнав, что мы всей семьей дружно ходили по воскресеньям в церковь, вы не удивитесь. Но мы с отцом искали в ней разное. Он часто просил: чтобы бизнес пошел в гору, новый ресторан окупился, инвесторы стали сговорчивее и – любимое – защиту от лукавого. Я же не просил ничего и никогда. Боялся, что Бог меня и правда услышит…

Месяц назад, сидя на крыше бензоколонки, я изобразил Грейнджеру пару незамысловатых аккордов и напел строки, всегда срабатывающие на последнем этапе соблазнения. Имя в тексте я менял на нужное мне в моменте: Синти, Джемма, Кейси, Мэнди… Всех не упомнить. Когда мой маленький секрет с песней «для тебя одной» раскрывался, я знатно отхватывал, и вполне заслуженно. Но что поделать, если метод был рабочий?

Грейнджер мою песню не оценил и назвал ее «требующей доработки во избежание неприятных с точки зрения обеих сторон инцидентов, которые с высокой долей вероятности повлекут за собой повышение децибел, выделение кортизола и усиление потоотделения». Простыми словами – разборки с криками. Ничего он в соблазнении не смыслил…

Хотя соблазнение – громко сказано, конечно. Уверен, не открывай я рот и вооружись гитарой или пианино, результат был бы тот же. Те девчонки, тайком пробиравшиеся в мою комнату, хотели не разговаривать. У каждой из них были свои причины быть со мной. Порой они резонировали с моими, и это чувствовалось даже без слов. Болезненная тяга к теплу и нестерпимое желание заполнить дыру, прицельно оставленную в груди кем-то близким. Я не спрашивал. Вопросы о моих синяках и ссадинах не задавались тоже. Да и привычки выставлять свои проблемы напоказ я не имел. До поры до времени.

С улицы слышно дребезжание генератора. Оно смешивается с гулом холодильника и тревожащими меня мыслями о будущем. Думаю, что зря мы решили наказать Кензи таким образом. Молчанием ни один конфликт разрешить еще не вышло.

Натянув джинсы и толстовку, я подхватываю гитару и выхожу в коридор, застыв у комнаты Кензи. Прикладываю ухо и вслушиваюсь. Тихо. Приоткрываю дверь, а он там – лежит на кровати, свернувшись в клубок, словно побитый жизнью котенок. Бормочет что-то во сне и вздрагивает, весь сжимаясь. Так, в одежде, и уснул.

Я поднимаю упавшее одеяло и осторожно накрываю им Кензи, чтобы ненароком не разбудить. Из-под кровати торчит край коробки для кассет, на которые мы записываем наши истории для его будущей книги. Вернее, записывали.

На комоде – стопка книг, где «Поступь хаоса» уживается с «Цветами для Элджернона», а «Над пропастью во ржи» лежит запыленная, с закладкой в середине. Блокнот валяется в куче одежды среди разбросанных на полу комиксов, пустой банки от арахисовой пасты и пачки начос. Спортивные гири стоят ровно в том же положение, что и месяц назад.

Мне любопытно, что же скрывается под обложкой. Какие слова сказаны обо мне, а какие посвящены остальным мальчишкам, и посвящены ли вообще. Сколько эпитетов, метафор и сравнений использовано для передачи всей моей неотразимости и чарующего обаяния. Есть ли на полях корявые пометки или каждая буква выведена идеально. Следует ли Кензи строгому плану или отдается творческому хаосу. Делает ли зарисовки. Смяты ли уголки страниц или порваны в писательском порыве. Видны ли отпечатки от чайных кружек, как на рисунках Уиджи, которые он старательно прячет, когда