Меткий стрелок. Том III (СИ) - Вязовский Алексей

Игра Полякова была слишком очевидной, и это меня раздражало. Я смотрел ему в глаза, чувствуя, как внутри меня поднимается старый, юконский протест. Точнее этот демарш против всевластия денег шел еще со времен Джексон-Хоула. Надо было ломать игру Полякова. Сразу, здесь. Иначе он включит меня в свою паучью сеть и все, буду дергаться на ниточке.

— А погода то замечательная! — я сощурился на яркое солнышко — И весенняя Москва красивая!

Мы как раз проезжали мимо Храма Христа Спасителя. В старой столице тоже был свой «Исаакий», может даже посолиднее Питерского собора.

— Да, город быстро развивается — покивал Поляков, продолжал опять про Лензолото. И снова я его оборвал.

— Может устроите мне эскурсию, не откладывая в долгий ящик? — поинтересовался я — Большой театр, Тверская… Может Новодевичий монастырь? Я бы посмотрел Ходынское поле. Говорят, там оставили парадные ларьки, с которых раздавали коронационные подарки.

Посмотрим, какой ты на прочность, — мысленно пронеслось у меня в голове.

— Это можно — банкир растерялся — Но только ехать совсем в другую сторону. У меня ограниченный запас бензина.

— Говорят, на коронации было много народу — продолжал я вгонять в ступор Лазаря — Но все прошло удачно, без проишествий.

— Солдат и жандармов нагнали — видимо не видимо. Везде стояло оцепление, губернатор наш, Великий князь Сергей Александрович, целую ночь не спал, готовил торжества. Говорят, было какое-то предупреждение о провокациях.

Я заулыбался. Сработала моя анонимная телеграмма.

— Ну так что же насчет экскурсии?

Поляков ответил взглядом уверенным, его губы растянулись в тонкой, едва заметной ответной улыбке. Он понял мой вызов.

— Можно и без Ходынки, раз туда далеко ехать…

— Разумеется, мистер Уайт, — наконец, произнес банкир. — Это можно устроить. Что хотите сначала посмотреть? Кремль, Тверскую?

— Хитровку — коротко ответил я.

Глава 24

Автомобиль, послушный руке Полякова, свернул с широкой Мясницкой в лабиринт узких, тесных переулков. Сначала еще попадались приличные дома, пусть и потрепанные временем, но постепенно их сменяли покосившиеся лачуги, сбитые из неструганых досок, заваленные мусором и гниющими отходами. Каменные мостовые исчезли, уступив место разбитым булыжникам, а кое-где и вовсе размокшей, липкой грязи, смешанной с конским навозом и человеческими нечистотами. Воздух стал плотным, тяжелым, пропитанным запахом гнили, дыма печных труб, перегара и чем-то еще, более острым и едким, что, казалось, разъедало легкие. Я ощущал его на языке, чувствовал, как он въедается в поры кожи.

Хитровка была не просто грязной, атмосфера была давящей. Здесь не было ни одного приличного здания, ни одного живого дерева, только почерневшие стены домов, облупившаяся штукатурка, разбитые окна, заткнутые тряпками. Дворы-колодцы, прежде скрытые за массивными воротами, теперь открывались во всей своей неприглядности — тесные, забитые мусором и подгнившими деревянными поленницами. Натуральный Петербург Достоевского.

Я вспомнил, как очень давно, в прежней жизни читал воспоминания Станиславского, о его посещении этой улицы. В самом центре Хитровки был университет для босяцкой интеллигенции. Был там образованный, воспитанный, юноша, умевший говорить на многих языках, так как прежде был конногвардейцем. Прокутив своё состояние, как это бывает, попал на дно, откуда ему, однако, удалось на время выбраться и вновь стать человеком и даже жениться, носить мундир. Но очень уж хотелось пройтись ему вновь по Хитровке, показать этот самый мундир. И вот, во время служебной командировке в Москву прошелся он по Хитрову рынку, поразил всех и… навсегда остался там, без всякой надежды когда-нибудь выбраться оттуда. Меня это очень впечатлило в свое время. Отогнав воспоминания, я осмотрелся.

По сторонам сновали люди, их движения были быстрыми, нервными. Худые, бледные лица, ввалившиеся глаза, одетые в рваные, грязные одежды. Среди них мелькали беспризорные, совсем еще дети, лет семи-десяти, которые, словно маленькие призраки, бесшумно появлялись из подворотен и исчезали, растворяясь в лабиринте переулков. Они были повсюду, их грязные руки протягивались за милостыней, их глаза, наполненные голодом и отчаянием, с жадностью впивались в нас. Когда автомобиль, несмотря на медленный ход, попытался ускориться, за нами опять началась гонка. Десятка два беспризорных, босых, в лохмотьях, припустили следом, выкрикивая что-то неразборчивое.

Поляков, сидевший за рулем, был бледен. Его губы сжались в тонкую линию, скулы резко обозначились. Крепко сжимая рычаг управления, он только старался смотреть на дорогу, чтобы не видеть ничего, что происходит по сторонам. Каждым движением он выражал напряжение и тревогу. Я видел, как его пальцы, унизанные золотыми перстнями, побелели от усилия. Ему было явно не по себе в этом районе.

Я же, пока Поляков был занят управлением воспользовался моментом. Незаметно достал из своего саквояжа ремень с кобурой. Мой верный Кольт Миротворец. Секунда, и ремень был уже на поясе, скрытый под пальто. Внутри меня разлилось странное чувство азарта.

— Ну теперь мы посмотрим, какой ты на прочность, Соломоныч — пронеслось в моей голове.

— Куда дальше ехать? — спросил Поляков, бросив быстрый взгляд назад. Пролетка с охраной, которая ехала за нами из особняка, давно отстала. Мы были одни.

Я тоже оглянулся. Беспризорные, словно стая голодных псов, отстали. Их голоса затихли, растворившись в общем шуме Хитровки. Я увидел трактир. Его вывеска, написанная кривыми, выцветшими буквами, гласила: «Каторга». Она была выцветшей, словно кровь, которая давно высохла, но от нее все еще веяло чем-то зловещим. Под вывеской висела поблекшая, резная фигура каторжника в цепях, с киркой в руке. Символично.

— Остановите здесь, — сказал я, указывая на трактир

Поляков вздрогнул. Его лицо стало еще бледнее.

— Автомобиль разберут на части, — взмолился он, его голос был глухим, почти отчаянным. — За пять минут ничего не останется!

— Не успеют, — спокойно ответил я, хотя внутри меня все сжималось от предвкушения. Мне хотелось самому себе провести проверку на прочность.

Автомобиль резко остановился, из дверей «Каторги» хлынула толпа. Человек тридцать, не меньше. Это были местные, завсегдатаи этого злачного места. Их лица были грубыми, опухшими от пьянства, глаза — мутными, в них читалась привычная агрессия. Здесь было полно фартовых — сапоги гармошкой, золотые фиксы во рту… Они стояли, образуя плотное кольцо вокруг автомобиля, их взгляды жадно скользили по нам, оценивая, сколько можно с нас взять.

Я вышел первым. Спокойно, словно выходя на прогулку в Центральном парке. В руке у меня была трость, но я не держал ее как оружие, скорее как аксессуар. Длинными, неторопливыми шагами я направился к дверям трактира, оттесняя зевак и бандитов одним лишь взглядом и движением трости. Толпа расступилась, словно вода перед кораблем. Никто не осмелился меня остановить. Может, дело было в моей решимости, может, в отсутствии страха, которое они так привыкли видеть в своих жертвах. Я не знаю. Но они отступили.

Бледный Поляков, словно тень, шел следом за мной, его шаги были неуверенными, а взгляд мечущимся. Лицо банкира было покрыто испариной, а руки дрожали. Я почувствовал, как он боится за себя, свой автомобиль, деньги… Да, это тебе не на приеме у генерал-губернатора автомобилями хвастать.

Мы вошли в «Каторгу». Двери за нами закрылись, отрезая нас от внешнего мира, от дневного света. Внутри царил полумрак, густой, вязкий, словно кровь, застывшая в жилах. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом дешевой сивухи, кислого пива, немытых тел. Стены, почерневшие от времени и грязи, казалось, впитали в себя все пороки этого места. На потолке висела массивная деревянная люстра, грубо сколоченная из неструганых досок. На ней, словно глаза мертвецов, горели оплывшие свечи, их тусклый свет едва пробивался сквозь полумрак, отбрасывая на стены причудливые, движущиеся тени.