Меткий стрелок. Том III (СИ) - Вязовский Алексей
На одной из таких полустанков поезд остановился. Машинисты меняли воду, бункеровались углем. Я решил выйти, размять ноги. На платформе было несколько человек: проводники, рабочие, пара крестьян. Воздух был удивительно чистым, свежим, без угольной пыли.
Вдруг я услышал крики из-за здания станции. Свернув за угол, увидел, как смотритель, полный, краснолицый мужчина в форменнй шинеле, хлестал кнутом крестьянина. Молодой парень, одетый в рваный зипун и лапти, стоял на коленях, сгорбившись, его лицо было залито кровью. Он даже не пытался закрываться. Просто смиренно сносил удары. Каждый удар кнута сопровождался глухим шлепком и хриплым криком смотрителя.
— Ах ты, тварь! Я тебя научу, как тут воровать!
— Я не брал этот уголь! Христом Богом клянусь!
— Нет, это ты. Больше некому…
Крестьянин лишь стонал, его тело содрогалось от каждого удара.
Я почувствовал, как внутри меня все сжимается, сделал шаг вперед.
— Прекратите это! — мой голос прозвучал резко, на всякий случай я поудобнее перехватил трость, готовясь пустить ее в ход. Разумеется не клинок, а просто как дубинку.
Смотритель обернулся, его лицо было искажено яростью. Глаза, маленькие и злые, впились в меня. С ходу не определив мой статус, пошел на обострение:
— А ты еще кто такой⁈ Не твое дело!
Я поднял трость, резко ударил по кнуту, что смотритель держал в руке. Выбил его из ладони.
— Я сказал — прекратите! — повторил я. — Иначе я вызову полицию!
— Сам кликну городового! Снимут с поезда!
Вокруг нас начали собираться пассажиры поезда. Включая Золотухин.
— Напугал ежа голой задницей — парировал я. Народ начал смеяться и Афанасий первый. Это немного разрядило ситуацию. Смотритель, плюнул в лужу, поднял кнут и отвалил. Я же подошел к крестьянину, помог ему подняться.
— Чей будешь?
— Тверские мы. Извозом тут занимаемся.
— Что это он на тебя так вызверился? — я кивнул в сторону ушедшего смотрителя
— Известно на что. На станции уголь воруют. На нас думает. Уже не первый раз бьет. Скоро насмерть забьет. А домой уехать — семеро по лавкам от голода пухнут…
Я вытащил из кармана портмоне, достал сто рублей. Народ вокруг ахнул.
— Вот. Этого хватит, чтобы купить хлеба на весь год.
Парень открыл рот, не веря своему счастью. Слезы навернулись на его глаза. Золотухин, до этого молчавший, вдруг подал голос.
— Вы что, господин Уайт, совсем с ума сошли? Деньги этому ворюге! Да он их пропьет!
— Замолчите, — сказал я, резко поворачиваясь к нему. — С ума сошли те, кто разрешает подобную безнаказанность!
В вагоне Афанасий продолжил ныть:
— Зачем вы это сделали, батюшка? — произнес он. — Нельзя же так. Они же обнаглеют.
Поезд дал гудок, тронулся.
— Нельзя относится к людям, как к скоту!
Золотухин начал спорить, приводить аргументы. Даже дошел до истории бунта Стеньки Разина и Емельки Пугачева. Я же смотрел в окно, и мне казалось, что я вижу Россию. С ее полями, деревнями, церквями. С ее страданием и надеждой.
Поезд набирал ход. За окном проносились все те же пейзажи, но теперь они казались мне иными. Не просто красивые, но наполненные глубоким, трагическим смыслом. Я думал о Радищеве, о его «Путешествии из Петербурга в Москву». Он ехал и описывал то, что видел: нищету крестьян, произвол помещиков, рабство, которое разъедало страну изнутри. Я ехал сто лет спустя, и, казалось, мало что изменилось. Те же поля, те же покосившиеся избы, тот же произвол, то же смирение.
Только я не Радищев. Я не просто наблюдатель. Я человек действия. И я приехал сюда не только смотреть, но и менять историю.
Глава 23
Воздух Москвы, в отличие от влажного и пронизывающего Петербурга, был сухим, теплым. Над головой, сквозь стеклянный потолок вокзала, пробивался бледный мартовский солнечный свет, окрашивая клубы паровозного пара в молочно-белые тона.
Едва проводники откинули лесенки вагонов и взяли под козырек, я первым спустился на перрон. Всю жизнь прожил в Москве, стоило поезду въехать в пригороды, в душе все заиграло, запело. Захотелось поскорее пройтись по улицам, вдохнуть атмосферу старой столицы. Но как говорится, расскажи Богу о своих планах…
Стоило мне оказаться на перроне, как навстречу шагнул импозантный модный мужчина лет пятидесяти. Его дорогое распахнутое пальто из черного драпа, под которым виднелся безупречный костюм-тройка, идеально сидел на крепкой, но не тучной фигуре. Лицо мужчины украшала аккуратная седая бородка — не та «лопата», которую я привык видеть в Питере, и без усов вразлет «а-ля Буденный» — очень небольшая, «фигурная». Глаза, живые и проницательные, с легкой усмешкой скользили по мне, словно уже оценивая и взвешивая. Позади мужчины, словно тени, стояли два чернявых парня, одетых дорого, в одинаковых котелках.
— Мы не представлены — произнес на почти чистом английском произнес «модник» — Но я позволил себе встретить вас, мистер Уайт. Разрешите представиться. Лазарь Соломонович Поляков, московский банкир.
Голос Полякова низким и бархатным, с легким, почти неуловимым акцентом, который, как мне показалось, намекал на южные корни.
— Мне сообщили, вы свободно говорите по-русски, — добавил он, приподнимая цилиндр.
— Интересно, а кто сообщил? — не скрывая удивления, спросил я, переходя на русский, хотя мне и было не по себе от того, что меня так быстро раскрыли.
— Об этом чуть позже. Прошу вас в мой экипаж.
Едва Поляков закончил фразу, как оба парня подскочили, забрали чемодан и попытались забрать саквояж. Не отдал. Там лежал мой верный Кольт Миротворец. Которым я «умиротворил» уже стольких… Вокзальные носильщики, опешив от такой наглости, попытались что-то сказать, но, увидев холодные взгляды парней, покорно отступили, лишь что-то бурча себе под нос.
Поляков… Что-то знакомое мелькнуло в моей памяти. Не он ли возглавлял целую династию промышленников и банкиров, чье имя было известно далеко за пределами России? Евреи, крестившиеся в православие, создали огромную империю, включавшую банки, железные дороги, промышленные предприятия. Это были люди нового времени, прагматичные, хваткие, их влияние было огромным, особенно здесь, в старой столице.
А Москва то бьет с носка! Эта мысль, словно молния, пронзила меня. Не успел выйти из поезда — уже взяли в оборот. Старая столица своим ритмом жизни выигрывала сто очков у высокомерного Питера с его парадными и поребриками. Там все было чопорно, размеренно, словно на параде. Здесь же — все иначе, резко, стремительно. Моя столь тщательно спланированная поездка «инкогнито» превратилась в пустышку.
Поколебавшись лишь мгновение, я решил принять правила игры. Сделав глубокий вдох, я шагнул вслед за Поляковым, направившись к выходу. Мы оказались на привокзальной площади, на которой бурлила толпа людей. Большое скопище народа наблюдалось вокруг… автомобиля.
— Разойдитесь! — крикнул один из парней, что нес мой чемодан. Зеваки нехотя расступились.
В центре толпы блестел на солнце тёмно-синий кузов двухместного автомобиля. Подошёл ближе и узнал по фотографиям: как в журналах «La Nature».
— Panhard-Levassor! — похвастался Поляков, хлопая ладонью по высоком колесу — Первый бензиновый экипаж Москвы. Мой.
Спереди — медный радиатор, решётка с узором в виде ромбов, по бокам — никелированные фонари. Кабины нет, руль тоже отсутствовал: вместо него торчала прямая ручка, похожая на рычаг паровой машины. Двигатель скрывался под коротким капотом, откуда шли медные трубки к бачку воды и к бензиновому резервуару.
— Нравится? — спросил Поляков, поглаживая блестящий лак. — Здесь четырёхтактный двигатель Даймлера на восемь лошадиных сил, карбюратор Сурльера. Цилиндры горизонтально расположены, сцепление дисковое, коробка передач с тремя скоростями. Едет до двадцати верст в час по шоссе. А на мостовой — чуть меньше, но всё равно быстрее любого рысака.
— Впечатляет, — признался я. — Неужели вы им сами управляете?
