Меткий стрелок. Том III (СИ) - Вязовский Алексей
Публика стояла, склонив головы в глубоком поклоне, пока Императорская чета не опустилась в кресла. Затем все снова сели, и зал наполнился легким шумом. Заиграл оркестр, и занавес медленно поднялся. Началась «Спящая красавица».
Спектакль был великолепен. Оркестр играл музыку Чайковского с невероятной проникновенностью, декорации, нарисованные с филигранной точностью, переносили в сказочный мир замков и волшебных лесов. Балерины, словно невесомые создания, порхали по сцене, их движения были отточены до совершенства. Но я, признаться, больше всего ждал ее. Кшесинскую. И вот она появилась.
Прима. В центре сцены, в белоснежной пачке, она казалась легкой, воздушной. И снова легкое разочарование. Маленькая. Действительно маленькая, даже миниатюрная. Короткие ноги. Мое первое впечатление было… недоумение. Это и есть та самая икона стиля? Главная дама полусвета? Женщина, чье имя связано с такими влиятельными Великими князьями? Но ее движения… Они были идеальны. Каждое па, каждый прыжок — все было наполнено энергией, грацией, внутренней силой. Она не просто танцевала, она жила на сцене, выражая каждым движением весь спектр эмоций.
Кшесинская была миловидна, этого нельзя было отрицать, ее улыбка завораживала, а глаза, казалось, сверкали особенным огнем. А затем она исполнила свои знаменитые тридцать два фуэте. Это было впечатляюще. Вращение, стремительное, безупречное, заставляющее забыть о любых ее физических недостатках. Матильда умела очаровывать.
Наступил антракт. Занавес опустился, и зал наполнился гулом голосов. Я опасаясь новых расспросов Витте, решил сходить в буфет, чтобы взять что-нибудь перекусить. И привычка из будущего меня подвела. Буфета в Мариинке банально не было. Не принято тут еще закусывать и выпивать в антракте.
Здесь все фланировали по фойе. Дамы в платьях, блещущие бриллиантами, мужчины во фраках, перекидывавшиеся любезностями. Все ходили из угла в угол, неторопливо, с достоинством, словно совершая некий ритуал. Разговоры, поцелуи ручек, легкие смешки, обмены взглядами, полными скрытого смысла. Я заметил, что почти все они знают друг друга. Обращаются по именам. Постоянно употребляют фразы — «а вы ведь из такого-то рода», «вы знакомы с таким-то…». Было очевидно, что они находятся в тесных родственных связях, образуя единое, замкнутое общество. Каста. Аристократическая. Свой, особенный мир, куда нет хода посторонним. Даже с моими миллионами, с моей властью, я был бы для них лишь забавным выскочкой, нуворишем, но никогда не стал бы частью этой избранной семьи. Прорваться в это общество невозможно — в нем надо родиться. Это было как невидимая стена, которую нельзя было сломать деньгами, только происхождением. И осознание этого вызвало во мне легкую досаду. Как подступиться к этой «стене» — я не представлял. Должно быть что-то за что можно зацепиться…
Закончился антракт, и я вернулся на свое место. Второе действие, новые фуэте… Спектакль завершился под оглушительные аплодисменты. Занавес поднимался и опускался снова и снова, и на сцену выходили балерины. Кшесинскую заваливали букетами. Цветы летели со всех сторон — из лож, из партера, их тащили к сцене зрители. Она стояла в центре сцены, осыпаемая лепестками, и ее улыбка теперь была уже не механической, а искренней, сияющей.
Глядя на нее, на эту маленькую, но такую сильную женщину, я подумал. Она — ключ. К Петербургу, к его высшему свету, к тем, кто держит в руках рычаги власти. Она была не просто примой, она была живым воплощением интриг, связей, влияния. И она могла быть мне полезна.
* * *Петербург провожал меня также, как и встречал — мелким противным дождем, холодным ветром с Невы. Провожать на вокзал приехал Волков. На его лице, обычно безулыбчивом, читалось легкое беспокойство.
— Мистер Уайт, вы едете без охраны. В Москве у нашего агентства нет вообще никого. Я просил бы быть осторожным.
— Все понимаю, Дмитрий, — кивинул я. — Но моя поездка должна быть совершенно конфиденциальной. Меньше внимания — больше безопасности. Я справлюсь.
Взгляд Волкова задержался на моей трости с серебряным набалдашником в виде головы льва. Похоже, он знал про ее секрет.
— Дмитрий, — сказал я, понизив голос, чтобы наш разговор не привлек внимания любопытных, — скоро я приеду сюда надолго. И нам предстоит много совместной работы. Очень много.
Волков прищурился, в его глазах мелькнул интерес.
— Я хочу, чтобы вы подобрали в Петербурге лучших специалистов. Тех, кто сможет незаметно, но эффективно следить за важными персонами. Мне нужны досье на них. Полные.
— Это будет высокооплачиваемая работа, — добавил я, — гораздо выше, чем то, что платят обычные заказчики Пинкертона. Финансовые вопросы я решу через американскую штаб-квартиру. На счет агентства будет переведена значительная сумма. Вы получите полный доступ к этим средствам. Не стесняйтесь. Я хочу, чтобы это была лучшая служба наблюдения в империи.
— Будет сделано, мистер Уайт, — Волков кивнул, его взгляд был твердым. — Я начну немедленно.
— Отлично. Что ж, до скорой встречи. Будьте сами осторожны.
Я пожал ему руку, зашел в вагон поезда. Это был настоящий отель на колесах. Сверкающие медные поручни, полированные деревянные панели, бархатные кресла. У входа стоял проводник в синей форменной куртке, с усами а-ля Буденный. Он помог мне найти купе, спросил не хочу ли я чаю. Можно было приготовить и кофе. Я выбрал чай.
Купе было просторным, с двумя мягкими диванами, обитыми зеленым бархатом, небольшим столиком у окна и лампой на стене. На столике — графин с водой и стаканы. Это было вполне себе комфортно. Я достал из саквояжа газеты, устроился на диване, наблюдая за суетой на платформе.
В самый последний момент, когда поезд уже отправлялся, в купе зашел круглолицый, с большими бакенбардами мужчина. Он был одет в жилет, серый сюртук, взгляд его карих глаз был тусклым, но в нем читалась некая вечная обида.
— Фуххх. Еле успел! Разрешите представиться. Афанасий Петрович Золотухин, рязанский помещик. К вашим услугам.
— Прошу, — сказал я. — Располагайтесь.
— Благодарю покорно, — произнес он, входя.
— Итон Уайт, американский предприниматель.
— Ух ты! Из североамериканских штатов!
— Да, оттуда.
Мы пожали друг другу руки. Его ладонь была мягкой, чуть влажной. Он устроился напротив, тяжело вздохнул. Начал распаковывать свой саквояж, попутно жалуясь. Будто мы с ним знакомы сто лет и наш разговор только-только прервался.
— Вы ты поди за океаном у себя и не знаете. Ох, тяжело, батюшка, тяжело живется ныне на Руси, крестьяне совсем озверели. Голодный год в губрении, голодный. Хлеба нет, земля не родит.
Он достал из кармана кисета нюхательный табак, с усилием отщипнул щепотку, поднес к носу, смачно понюхал. Чихнул в платок.
— Болезни косят, — продолжал он, вытирая слезящиеся глаза. — Тиф, сифилис… В деревне по десять человек в день умирают. А земскому доктору все равно. Говорит: денег нет, лекарств нет. А нам что делать?
Золотухин покачал головой, его щеки тряслись. Он производил впечатление человека, который искренне страдает, но при этом совершенно не готов что-то менять.
— Поместье в залоге у дворянского банка, — продолжал он жаловаться. — Проценты давят, света белого не видно. Думаю, все это добром не кончится. Бунт будет. Кровавый, беспощадный. Вот увидите.
Я слушал его, и во мне поднималась странная смесь раздражения и любопытства. Человек, который путешествует первым классом, явно не голодает. Его круглое лицо, полные щеки говорили о том, что он ел, и ел хорошо. Вот он, русский помещик. Жалуется на крестьян, на голод, на болезни, но при этом прекрасно себя чувствует.
— Да, — произнес я вслух. — Непросто вам.
— Вот и я говорю. Власть совсем не понимает народ. Отсюда и все беды.
Мы ехали дальше. За окном проносились все те же поля, леса. Иногда поезд замедлял ход, проезжая мимо небольших станций. Деревянные здания, заснеженные платформы, коробейники, что-то продающие с лотков — квашеную капусту, соленые огурцы, пирожки.
