Штурм бездны: Океан - Дмитрий Валентинович Янковский
Я все больше приходил к выводу, что образ из моего сна не был просто абстрактным видением. Само существование Ксюши в том состоянии, в каком она пребывала сейчас, не позволяло мне отмахнуться от признания возможности, что это не бред моего подсознания, а часть нашей человеческой истории, каким-то образом выпавшей из общей линии времени. Те самые недостающие сто с лишним лет, отделявшие начало двадцать первого века от Большой войны. И я подозревал, чем вызвана общечеловеческая амнезия, отсутствие этого периода развития цивилизации в учебниках истории и в других, куда более серьезных, источниках. Она могла быть вызвана ужасом. Ужасом несоизмеримо большим, чем ужас перед биотехами, вытеснившими нас из морей и океанов.
Но главное в мысли, заставившей меня вздрогнуть, было не это. Я уже совершенно осознанно допустил, что единственной силой, которую люди могли противопоставить несокрушимым бойцам – это биотехи. Возможно, мы создали их именно затем, чтобы они вместо нас сражались с силой, совершенно неодолимой для нас самих. Возможно, биотехи не злом были, а спасением человечества. И не выходили они из-под контроля, а изначально были созданы крушить все, до чего дотянутся. И не случайно твари наедали намного больше нитрожира в своих телах, чем нужно было для поражения обычных судов. Потому что только массированное фугасное воздействие в течение достаточно длительного времени выводило Ксюшу из очередного периода, после чего ей требовалась новая доза реликта. Возможно, это было вообще единственным способом остановить накачанного реликтом бойца – долбить, долбить, долбить его нескончаемой чередой взрывов, пока он не вывалится из периода. А когда он утратит неуязвимость, когда ему нужна будет новая доза реликта, не дать ему успеть ее принять, а ударить в тело, ставшее обычным, и уничтожить его.
Честно говоря, меня до глубины души поразила стройность возникшей логики. Без нее многое в поведении биотехов казалось странным, например то что они всегда стягивают к месту боя силы несоизмеримо большие, чем нужно для поражения корабля или боевого пловца. Да и то количество, сколько их в океане, какие бесчисленные орды прячутся в глубине, тоже казалось странным. Если же принять во внимание мегатонны икры, ждущей возможности развиться в личинку, затем во взрослую особь, так и вовсе уму непостижимо. Зачем было производить столько оружия, намного больше, чем нужно для победы в любой войне, с любым вменяемым противником? Но если противник был необычным, таким, как Ксюша сейчас, если таких людей было много, и они реально решили продиктовать свою волю всему миру, то, возможно, только биотехи могли защитить род людской. Да, на время закрыв для нас океаны, но ведь любая война, по сути, ограничивает в передвижении даже граждан победившей стороны. Важна победа. Именно она определяет возможности сторон после боевых столкновений. Выходит, если придерживаться этой теории, то мы, как вид, победили. Потому что мы выжили, биотехи остались, а реликта на Земле практически нет. Как и тех, у кого он в крови. Ну, за исключением Ксюши, конечно.
Честно говоря, это было дикостью – думать о биотехах как-то иначе, чем о хтоническом инфернальном Зле. Но я задумался. Я задумался о них, как о созданном людьми оружии, об оружии, победившем настоящее инфернальное Зло, подлинных демонов, способных поработить человеческое тело, изменить его личность, и извратить само человеческое естество. В таком контексте биотехи выглядели безусловным благом и единственным выходом для людей, оружием последнего шанса, когда уже или грудь в крестах, или голова в кустах.
Конечно, это была лишь гипотеза, без доказательств, с одними лишь косвенными допущениями. Но что-то в глубине подсознания не давало мне покоя. Не мысль даже, не образ, а какое-то глубоко зарытое внутри меня состояние, когда-то испытанное, но не сохранившееся в виде осознанного воспоминания. Удивительно, но не имея возможности как-то это состояние проанализировать, я все же чувствовал, что оно связано с биотехами, с реликтом, с моим странным сном и с моей неспособностью вспомнить, где я мог видеть материалы, породившие образы этого сна. Попытки сосредоточиться были мучительны. Словно мимо меня на огромной скорости проносился какой-то важный объект, но я раз за разом не успевал его рассмотреть. Что-то краешком выныривало из глубин моей личности, но стоило мне попытаться сфокусировать на нем внимание, оно тут же погружалось обратно.
Устав от попыток превратить ускользающее состояние в хоть сколько-нибудь понятный образ, я решил их оставить, попробовать потянуть как бы с другого конца. Не со стороны невнятных ощущений, а со стороны логики. Допустим, я где-то мог что-то видеть. Возникает вопрос, где и когда. В Метрополии? Может быть. Но не факт, ведь на момент крушения лайнера в Крыму мне было лет пять, и я тоже почти ничего не помнил. Какие-то обрывки, только самые эмоционально окрашенные. Значит, теоретически, я мог столкнуться с довоенными материалами как в Метрополии, так и в Крыму. Узнать, как было на самом деле теперь не представлялось возможным, наша память, к сожалению, не компьютерный чип, способный хранить информацию сколько угодно. Работа мозга строится по другим принципам, она зависит от эмоций, от ассоциаций и прочего, чем мы с трудом сами можем управлять. Но при невозможности узнать, как было, есть смысл строить предположения на основе более или менее вероятного хода событий. И тут возникал резонный вопрос, где у меня больше шансов было столкнуться с секретной информацией, в мирной Метрополии, где мои родители жили жизнью обычных горожан, или в Крыму, фактически, на старой военной базе? Тут уж, как ни крути, второй вариант представлялся намного более вероятным, а раз так, следовало принять его за рабочую версию, оттолкнуться от этого допущения и двигаться дальше.
Интересно, что жизнь в поселении у нас была настолько проста и регламентирована, что вряд ли могло произойти какое-то случайное соприкосновение с некой тайной, недоступной другим. Я вообще плохо представлял, в какой ситуации мог бы увидеть какие-то шокирующие меня видеоматериалы или снимки. На начальном этапе, в первый год после крушения, в принципе, я мог что-то найти в обломках лайнера, пока его полностью не разобрали. Обрывки воспоминаний позволяли сделать вывод, что мы с ребятами там играли, взрослые не запрещали этого делать. Но это было сомнительно. Откуда подобные материалы на лайнере? В теории они могли быть в багаже кого-то из пассажиров, но дело в том, что именно багаж взрослые разобрали в первую очередь, и у нас не было возможности в нем покопаться. Так что лайнер в качестве места находки отпадал, как маловероятный вариант.
Еще, когда мы были совсем мелкими, мы лазали во всяких малоисследованных уголках карьера, среди которых были рукотворные помещения, вроде пещер правильной формы, пробитых в известняковой скале. Пещеры эти были небольшие, и представляли собой скорее комнаты, чем ходы, хотя иногда встречались короткие коридоры. Чаще всего это были какие-то хозяйственные помещения для хранения карьерного инвентаря, иногда производственные, со столами и большими станками для обработки древесины. Часть этого оборудования взрослые быстро разобрали на полезные в хозяйстве детали.
Поначалу мы лазали туда чисто из любопытства, большими компаниями, но потом стали прятаться там от взрослых, чтобы поиграть с девчонками «в доктора». Я помнил сам факт таких игр, когда мы «дай на дай» показывали письки друг другу, но в память не сохранила с кем именно это было. Точно не с Ксюшей или с Чернухой, это бы я запомнил. С этого возраста воспоминаний было побольше, хотя и ненамного, все они так же были очень эмоционально окрашены и не имели какой-то хронологической последовательности. У меня не получалось вспомнить, что было раньше, что позже – лишь ворох каких-то ярких обрывков, скорее ощущений, чем зрительных или слуховых образов. Хуже того – трудно было отличить воспоминания от фантазий. Мы, к примеру, точно мечтали забраться на корабли, стоявшие в устье реки, и у меня
