Забери меня отсюда - Софья Валерьевна Ролдугина

Мучительно долгие полминуты тянулась пауза. Бродили отсветы телеэкрана по смежённым векам, ведущий бодро перечислял результаты теннисных матчей в одной шестнадцатой финала, Королева нарочито шумно барахталась в сундуке…

– Ты злишься? – тихо спросила Тина, сжимаясь, точно стараясь стать меньше. – За вопрос?

– Нет, – ответил Кёнвальд необыкновенно ласково. – Посмотри на меня, пожалуйста.

Она послушалась.

Его лицо выражало не раздражение, не ярость, не досаду – всего лишь печаль.

– Я не могу сердиться на тебя, тем более – за желание узнать правду, – мягко произнёс он. – Однако некоторые осколки прошлого даже великая река времени не сумела обкатать. Мне кажется, если я возьму их в руки, то станет больно… Я отвечу на твой вопрос, Тина Мэйнард, хотя бы затем, чтобы ты не искала ответов у кого-то другого. Но немного позже. Давай посидим так ещё немного.

Он умолкнул, и в этот момент в груди у Тины что-то хрупнуло, треснуло, сломалось.

Как прочная скорлупа.

И проглянул нежный росток; и та смутная нежность, которая появлялась при взгляде на спящего Кёнвальда, и жар, поднимающийся от его слов, и вот это страстное желание какого-то общего «потом» – всё обрело новое-старое имя.

«Я его люблю», – подумала Тина, обмирая от ужаса.

И – кивнула, готовая ждать ответов сколько угодно.

…например, сорок минут, пока идёт дурацкое шоу «Роб и Боб», кошки не просят жрать, а Доу и прочую нечисть можно выкинуть из головы.

Глава 15

Тринадцать и семь

Когда Роб и Боб традиционно завершили свой издевательский – и, к слову, совершенно непонятный для тех, кто к политике равнодушен, – диалог безобразной потасовкой, а на чёрно-белом экране замелькали кадры какого-то детективного сериала, Кёнвальд зябко передёрнул плечами:

– Мне что-то холодно.

Тина подскочила на ноги, выскальзывая из-под его руки, и суетливо предложила:

– Давай я сделаю чего-нибудь согревающего. В идеале, конечно, сейчас глинтвейна бы, но вина у меня дома нет, так что…

– Мне всё равно, – ответил Кённа рассеянно. И добавил, противореча своим собственным недавним словам: – Что-то мне душно. Подожду в саду.

А потом исчез.

Тина постояла немного одна, перекатываясь с мыска на пятку, потом выключила телевизор, окликнула Королеву и спустилась на кухню. В печальных недрах буфета обнаружилась почти пустая коробка с надписью «Шоколад в порошк. Ямайка 99 %». Как он туда попал и, главное, когда, спокойнее было не задумываться, благо аромат от него исходил более чем привлекательный. Тина поставила закипать молоко в ковше, на глаз добавила туда сливок, сахара и разведённого в холодной воде крахмала, потом всыпала шоколад, кинула маленький, с половину спички, стручок красного перца… Действо походило на колдовство, тем и успокаивало. Пока густело чародейское зелье на огне, мысли как-то сами по себе упорядочивались.

«Может, мама поэтому любила готовить?»

Впервые за долгое время воспоминание о той доисторической эпохе, когда семья всё ещё была целой, не отозвалось колющей болью в районе солнечного сплетения. Словно те люди и события остались далеко-далеко позади, за чертой, через которую, как через круг, очерченный солью, не могло переступить ничего дурного.

…выбираясь в сад с двумя чашками горячего шоколада и пледом, Тина морально была готова к тому, что Кёнвальд в очередной раз таинственно и не вполне храбро растворился во тьме, однако он ждал – в траве, под старыми вишнями. Вокруг мерцали светляки; сидела большая сова на развилке ветвей; из кустов таращился лис.

– В это трудно поверить, – произнёс Кённа в звёздное небо. Глаза его были слепо распахнуты – два холодных омута под луной. – Но когда-то мне было десять лет. Я появился на свет в бедной, полуголодной семье – нежеланный седьмой сын седьмого сына. Говорят, что моей матери, когда она была на сносях, бродяжка посулила великую судьбу для нерождённого ещё ребёнка, и, наверное, только поэтому меня не уложили спать в колыбели лицом в тряпки. Лишний голодный рот, знаешь ли… Я болел много, выживал чудом, летом чаще спал на холме, чем дома. Там-то я впервые и увидел его. Лисьего Чародея, Эйлахана. Всю ночь он с друзьями носился по лесу то в зверином облике, то в человечьем, пил вино и плясал, пел, обращаясь к звёздам и древним деревьям, разыгрывал припозднившихся путников… И на рассвете, видно, притомился и решил вернуться под Холм вместе со свитой. Высокий, статный, в расшитом плаще – но без сапог и с венцом набекрень. Смеясь, он вёл под локоть какую-то дочь человеческую. Я был, разумеется, очарован и в помутнении рассудка принял самое верное решение в своей жизни: с холма я бросился опрометью к Королю-Чародею, проехавшись на животе, вцепился руками и ногами в его королевскую ногу и заорал, что если он не возьмёт меня в услужение – я его не отпущу.

Тина представила – и не удержалась от смешка, едва не расплескав шоколад из кружек. Лис в кустах расфыркался, словно понимал каждое слово.

– И что же дальше?

Губы Кёна растянулись в самодовольной улыбке; в глазах появился живой блеск, точно тёплый свет коснулся омутов.

– Прекрасная дева завизжала и убежала. Эйлахан какое-то время пытался стряхнуть меня со своей царственной ноги, но я для верности ещё и зубами в штанину вцепился – голодное детство научило меня, по крайней мере, не упускать добычу. Потом он смирился, обернулся лисом, закинул к себе на спину и умчал под Холм. В слугах великий Эйлахан, конечно, не нуждался. Так я стал учеником чародея.

Напряжение, которое поначалу пронизывало даже воздух в саду, спало, и Тина отважилась наконец опуститься на траву под вишнями. Передала Кённе чашку с горячим шоколадом – он принял подношение с небрежным, неосознаваемым достоинством принца в изгнании, который остановился утолить жажду у простецкого деревенского колодца в жаркий день.

– А что было потом?

– О, много чего, – улыбнулся Кёнвальд. – Эйлахана можно описать двумя словами: добрый и весёлый. Но это доброта и весёлость фейри, для человека они не всегда во благо. Моё ученичество началось с того, что он умыл меня, нарядил в лучшие одежды и усадил на чёрного коня в серебряной сбруе, сам же обрядился нищим и пошёл пешим, держась за стремя. За год мы объехали почти всю страну, стучались и в бедные дома, и в богатые… Эйлахан жестоко наказывал спесивых, льстивых и жестоких хозяев и щедро награждал тех, кто относился равно ласково к нам обоим. Я же понял к концу путешествия, что между людьми по большому счёту нет разницы, а поучения старших не всегда правдивы: человек нуждающийся не станет сразу благочестивым только оттого,