Лозоходец - Айлин Лин
Пашку передёрнуло, видать, тоже пришлось с этим столкнуться. Он выпростал тулуп повыше и улёгся, натянув ушанку поглубже на голову.
Одно было легче. С нами больше не было детей. Их страдания переживались сложнее, чем свои собственные. Непонимание в наивных глазах, отчаянная скорбь и мучения от голода. Малютки не знали, за что взрослые стали вдруг так жестоки. И почему им надо ехать куда-то далеко.
Не было больше детских смертей и это хоть немного радовало.
Правда, с нами шло несколько женщин, осуждённых за проституцию. Вот такой пердимонокль. Секса не было, а охочие до него находились. К бабью, как называли их конвоиры, относились без привычного пиетета. Никто не уступал лучшие места, не спешил с помощью. В этом суровом крае они были одними из нас – зека. Иные и здесь старались обаять мужиков и выторговать себе ночёвку потеплее. Но куда там. Холод заморозил все инстинкты, кроме одного – выжить.
К нам с Пашкой прибилась было такая. Высоченная, что та каланча, дородная бабища. Я с трудом представлял желающих её любви. Наверное, уж совсем отчаявшиеся невезучие ловеласы. Звали её Оксана.
Поначалу она с деланным радушием пыталась заботиться о Пашке, но мальчишка только бурчал в ответ на вопросы и уходил в сторону, когда она пыталась поправить ему одёжку. Ночевать женщин отправляли в отдельную палатку, и это обстоятельство несказанно меня радовало.
На следующий день Оксана примостилась рядом с нами, пытаясь завязать разговор.
– А ты откуда, чернявенький? – спросила она меня, кокетливо (как ей казалось) скосив глаза в мою сторону.
– Из Степного края, – ответил я сухо, отходя подальше.
– Далеко же тебя занесло, – присвистнула она, – уголовка?
– Пятьдесят восьмая, – разговаривать с ней не хотелось, однако и молчать было почему-то неудобно.
Оксана понимающе кивнула.
– Мне-то как тяжко пришлось. Совсем, почитай, одна осталась в городе. Дети на руках малые, кормить всех надо. А откуда деньги взять. Муж ведь работал, я по хозяйству больше.
Она смахнула несуществующую слезинку, шмыгнув носом-картошкой. Скривилась, будто вот-вот расплачется.
– Послушай, – я остановился, переводя дыхание, – мне неинтересно, что с тобой случилось. И рассказывать никто не просил. Мы дойдём до лагеря и поминай как звали. Стоит ли изливать душу перед незнакомцем.
– Злой ты, – огрызнулась женщина.
Я молча пожал плечами и потопал дальше.
– Так её, дядь Егор, – подоспел за мной Пашка, – прилипла, что банный лист к за…, сами знаете к чему, – смутился он.
– Всем здесь нелегко, – ответил я, – зачем заводить знакомства.
– А со мной? – робко взглянул он на меня.
– С тобой другое дело, – улыбнулся ему, – мы, может, ещё возвращаться вместе будем.
– Точно, – довольно кивнул парнишка, задирая повыше мосластые ноги.
И снова сопки, снег, кусты стланика. Природа до удивительного была уныла. Может, весной, когда всё зацветало, она и радовала разнообразием, но не сейчас. Хотя… Сколько её ждать, той весны. Зима здесь лютует десять месяцев в году.
К ночи плотным маревом опустился туман, скорее похожий на пар, такой же сырой и тяжёлый. Конвоиры обрадовались.
– Чего они? – спросил Пашка у одного из солдат.
– Эх, паря, – ответил тот, – хороший это знак! Потепление будет. Оно завсегда перед ним туманом укрывает.
Идти в этой пелене было трудно, за три шага ничего не видать. Нас сбили в одну кучу, конвойные плотнее обступили со всех сторон. Не боялись, что сбежим. Потеряться было легче и отстать от своих. Заключённые сами всё понимали и жались друг к другу, боясь отойти далее, чем на пару шагов.
Утром и правда стало теплее, солнце выглянуло из-за туч, согревая наши промёрзшие тушки, слепя глаза бликами света.
На высоких сопках перед нами стоял тёмный забор, за ним виднелись крыши зданий, к лагерю ввысь по сопке вела лестница, а через каждый десяток метров стояли вышки с часовыми.
– Почти пришли, – выдохнул один из охранников, – к вечеру будем на месте.
Глава 21
Ближе к ночи, когда на небо взобралась отчего-то маленькая и какая-то тусклая луна, мы подошли к подножию устремлённой ввысь лестницы. Она шла почти вертикально вверх, и непонятно было, как по ней забираться.
– Ну? Чего встали? – поторапливали нас конвоиры. – Шагай, шагай!
И первыми подали пример: один из солдат бодро стал взбираться на эту невозможную во всех смыслах лестницу. Мы полезли следом, неожиданно она оказалась не такой крутой – ступай себе по узким ступенькам, да и дело с концом. Дошли до первой площадки, глянули вверх, ещё топать и топать.
Побегов опасаются? Кто рискнёт выйти отсюда на пятидесятиградусный мороз даже добровольно? Бежать в эти стылые сопки, где ледяной ветер сбивает с ног и замёрзнуть там наверняка насмерть? Нашли дураков.
Мы шли дальше, воздух разреженный, дышать становилось трудно. Каждый вдох требовал неимоверных усилий, кружилась голова. Я с опаской оглянулся назад. Споткнись на такой лесенке, и катиться будешь до самого низа, потом и костей не соберут. Добрались до следующей площадки. Сколько там ещё ступеней? Дальнейший путь тонул в вечернем тумане.
– Поживей! – крикнули нам сзади. – Всю ночь так плестись будете?
Последних начали подгонять штыками в спину, отчего вся двигающаяся вверх, точно огромная гусеница, колонна, пришла в движение, заспешила, засуетилась и поползла поживее. Никто не обращал внимания на задыхающихся людей, согнувшихся пополам, пытавшихся сделать глоток воздуха и от натуги сравнявшиеся цветом со свёклой.
Последний пролёт шли на одном упрямстве, и вот она, небольшая площадка, за которой вздымались к небу массивные ворота.
– Мордор какой-то, – пробормотал я тихо, осматривая тёмные, сделанные из цельных огромных брёвен, створки.
– Что? – закрутил головой Пашка.
– Не обращай внимания, – просипел я, силясь отдышаться.
Нас кое-как построили перед воротами в шеренгу, створки распахнулись, обнажив широкий двор, за которым виднелись бараки, здания охраны и начальства, какие-то сараи.
Мы вошли внутрь, построились вдоль забора. Далее нас не пустили. Перед бараком в окружении конвойных появился человек. Ростом невысок, светлые волосы острижены коротким ёжиком, невнятные черты лица, точно смазанные. И почти бесцветные глаза, смотревшие странно, казалось бы, безучастно, однако с примесью злорадства и ненависти.
– Начальник лагеря, Чигуров, – шепотком пронеслось по рядам.
Народ присмирел под его взглядом. Мужчина смотрел на нас, прикрыв веки, точно его раздражал свет фонарей по периметру. Ему поднесли списки прибывших, вяло листая страницы, он пробежал их глазами. Далее стал оглашать фамилии. Названные пересекали двор, присоединяясь к стоявшим в стороне арестантам. Прошло уже более половины прибывших, когда после очередного оклика на площадь, еле шаркая обмороженными ногами, вышел старик. Он так и не мог отдышаться после долгого подъёма, держась трясущейся рукой за
