Истина лисицы - Юлия Июльская
Он пошёл в павильон Сна, как было велено, и увидел там императора, который, казалось, напрочь запутался в ткани. Он посмотрел на него совершенно беспомощно, но, увидев лицо Ёширо, вдруг нахмурился.
– Что-то случилось?
– Мою свечу гасят, – признался Ёширо. Не хотелось, но лгать на территории монастыря он бы ни за что не осмелился. Да и вне его оставался честным, насколько мог.
– И что не так? Вы ведь уходите.
«Что не так»? Всё. Абсолютно всё. Он больше не будет носить кэсу и не сможет назвать себя сёкэ. Он в один миг из послушника стал никем, а в этом монастыре была вся его жизнь, которой он теперь лишался.
– Я всю жизнь жил, понимая, что за моей спиной стоит согя. Что бы ни случилось – за моей спиной сотни братьев, и мы вместе, едины, семья, – он говорил и слышал тоску в собственном голосе. – А теперь одно решение – и семья от меня отвернулась. Ступай, мы не держим. Но и ждать тебя здесь не будем. Вот что не так. Я выброшен, как ненужный фука-гуцу. – Он опустился на пол и вперил взгляд в свою деревянную подушку, у которой были сложены его немногочисленные одежды.
– Ненужный кто? – император опустился рядом.
– Фука-гуцу, обувь такая тёплая… Да какая разница? Вы меня слышите? – Ёширо старался возмущаться не громко. Его злость и обида тоже страдание, порождённое желанием. Не хотелось, чтобы кто-то слышал… Хотя всех наверняка уже собирали в павильоне Служения – там, где вот-вот новый сёкэ сменит Ёширо в стане соги. От этой мысли сделалось ещё горше, и он тихо добавил: – Я больше не сёкэ. Я никто.
– Глупость, – бросил император.
Ёширо поднял на него глаза, не веря своим ушам.
– Глупость?
– Глупость, – повторил тот. – Я проходил обучение в Шинджу, и хотя оно не было духовным, но мы, самураи, тоже как братья, семья. Даже если каждый потом служит разному господину, все учатся защищать сёгуна, императора и Шинджу, защищать покой жителей острова. У нас есть кодекс, правила, честь. Мы все обучаемся в условиях жёсткой дисциплины – полагаю, как и вы.
Ёширо кивнул – всё так. Только самураи, судя по всему, проповедовали насилие, пока они проповедуют мир.
– Я больше не служу императору.
– Вы и есть император.
– Был им. Однако я не служу сёгуну, которому был предан всю свою жизнь и благословения которого искал каждый год этой жизни, каждый день, каждую стражу. Я больше не в числе тех преданных самураев, что остались в Шинджу служить своему господину. Не в числе своих братьев.
– Но они предали вас. В вашем случае быть одиночкой вовсе не порок.
– Нет же, – он покачал головой и попытался поправить кэса, надетую поверх коломо[12] совершенно неправильно. – Никто меня не предавал. Я для них умер. Для всех умер.
Осознав свою беспомощность, он оставил попытки разобраться в том, как должна быть закреплена ткань, и, опустив руки, посмотрел на Ёширо.
– Кому служить, когда император мёртв? Лишь новому императору. Но стал ли я в этой оторванности от своей семьи… – он на мгновение запнулся. – Стал ли я вдали от Иноси никем? Я – всё ещё я. Весь мой прожитый опыт, все мои знания остаются со мной. Моя ками здесь, а моя ки… Пусть она и не принадлежит мне всецело, но всё ещё в моей власти, – он усмехнулся. – Куда бы мы ни шли, мы остаёмся собой. И вы, Ёширо-сан, всё ещё сёкэ, даже если согя так не считает.
И вот чужак, полный гнева, ненависти и противоречий, внезапно предстал перед Ёширо совершенно иным. Увидел в нём то, чего сам Ёширо не видел.
– Вы мудрый человек, – он встал и поклонился, выражая свою благодарность. – Пусть ваши слова и не уняли мою боль, но они облегчили её настолько, что она перестала застилать мой разум. Мне будет о чём подумать в дороге. А теперь позвольте и мне вам помочь.
Будущий сёкэ поднялся и послушно снял кэса, позволяя Ёширо надеть её как следует.
– И позвольте поинтересоваться: что значит – ваша ки вам не принадлежит?
⁂
Собравшихся было так много, что они заняли весь павильон Служения, словно он и был рассчитан ровно на такое количество жителей Дзюби-дзи. Осё и сёкэ сидели на коленях ровными рядами, припав лбами к земле. Иоши отметил, что, похоже, все монахи здесь носят длинные волосы, в то время как ученики стрижены. Но у всех волосы пламенеют. У кого-то желтее, у кого-то темнее и даже почти коричневым, но так или иначе все они – рыжий огонь, и языки этого огня образуют общее пламя всей соги.
Иоши тоже сидел на коленях, но прямо. Ладони его покоились на бёдрах, а взгляд блуждал по собравшимся. Рядом с ним так же сидел Ёширо-сан, а за ними стоял самый старый из кицунэ – семихвостый дайси этого монастыря, духовный учитель.
– Сей ночью, – провозгласил дайси, голос которого был на удивление крепок и низким эхом потёк над рыжими головами, – мы вынуждены проститься с нашим братом Ёширо.
Все головы поднялись.
– Мы принимаем твой выбор, – раскатилось по павильону.
Дайси зашёл со стороны и встал рядом с Ёширо-саном, повернувшись к нему лицом. В его руках ярко горела свеча, которой суждено было погаснуть.
– Поднимись, брат Ёширо, – сказал дайси, и Ёширо-сан поднялся. – Мы принимаем твой выбор, – повторил он общий возглас. – Как только погаснет огонь – Дзюби-дзи перестанет быть твоим домом и твоей обителью, как хо перестанет быть для тебя законом, как согя перестанет быть твоей семьёй.
Ёширо-сан колебался. Все осё и все сёкэ сотнями глаз следили за каждым его вдохом, ожидая того самого выдоха. Решающего. Он обернулся на Иоши, и тот кивнул, как кивнул ему Ёширо-сан, когда они стояли на этом же месте и говорили с Хадзиме-сэнсэем.
Кицунэ посмотрел на дайси: лицо того ничего не выражало. Ни надежд, ни сожалений. Притом оно вовсе не казалось маской, какие носили в Шинджу, скрывая свои чувства за бесстрастностью. Нет, это была не маска, это был покой. Дайси действительно принимал выбор Ёширо-сана, позволяя ему идти своим путём. Без осуждений и сомнений.
Кицунэ сделал вдох.
Выдох.
Огонь погас. И дым тонкой струйкой взмыл к потолку.
– Отныне, бывший брат и сёгэ, ты Ёширо-сан. Всё ещё сын Инари и всегда желанный гость в этом доме. Где бы ни пролегал твой путь – пусть он полнится миром и светом.
– Миром и светом! – вторили ему остальные.
– Благодарю, – поклонился Ёширо. – Пусть я покидаю Дзюби-дзи и согю,
