Судьба бастарда - Евгений Владимирович Панов
Письма от матери были всегда особенно трогательны. Она подробно описывала, что происходило у них в имении, как менялся сад с приходом нового сезона, как росли посаженные ещё весной цветы. Она писала о том, как исправно заботится о хозяйстве и о том, что у нас на кухне теперь новый повар, который умудряется готовить блюда так, что все слуги в доме вечно просят добавки. Её строки были пропитаны заботой, и, будто чувствуя, что я там один среди холодных казённых стен, она каждый раз просила меня хорошо кушать, напоминала, что важно тепло одеваться и беречь себя.
«Эрвин, дорогой, ты ведь знаешь, как важно заботиться о своём здоровье. Не забудь надевать шарф и шапку, особенно в зимние холода», – писала она, и каждый раз я чувствовал, как где-то внутри растапливается налёт кадетской строгости, наполняя меня теплом и нежностью.
Каждое её письмо возвращало меня в имение, где так уютно и по-домашнему. Я буквально слышал её голос, будто она стояла рядом, напоминая мне, что для неё я всегда остаюсь её мальчиком, независимо от того, сколько испытаний я прошёл. Это было не просто письмо – это был кусочек дома, который она присылала мне.
Письма от Лизы были совсем другими. Она писала из далёкой Калдарии, где училась и погружалась в жизнь, полную новых впечатлений. Её описания жизни за границей были увлекательными и порой даже немного завораживали. Лиза рассказывала о своих лекциях и учёбе, о том, как она впервые попробовала национальные блюда калдарийской кухни, удивляясь необычным вкусам. Она описывала долгие беседы со студентами, которые приезжали туда со всех уголков света, и как каждый вечер их общежитие оживлялось разговорами на самых разных языках.
«Эрвин, ты бы точно оценил здешние театры! Здесь я нашла столько старинных нот и произведений, которых никогда не видела дома», – писала Лиза, и я ощущал её восторг и энтузиазм. Она описывала даже, как однажды исполнила мои мелодии перед местной публикой, и, по её словам, они вызвали настоящий фурор.
Читая её письма, я каждый раз испытывал что-то сродни гордости, но и лёгкую грусть, как будто её мир становился для меня чем-то далёким и недоступным. Я представлял, как она, с горящими от волнения глазами, рассказывала о своих успехах и о том, как её исполнение музыки впечатлило её новых друзей. Порой мне казалось, что Лиза в этих письмах жила совсем иной жизнью, полной света и веселья, от которой я был чуть в стороне. И всё же её слова согревали меня, напоминая, что наш мир и наше прошлое по-прежнему связаны.
Каждое её письмо возвращало меня в наши дни в имении, когда мы вместе играли на рояле и весело спорили о том, какая мелодия звучит лучше. Письма от Лизы были тем мостиком, который связывал меня с её новым миром, но и позволял мне вспоминать наши детские проказы и дружбу, которая была и остаётся самым важным, что у нас есть. Эти письма, такие разные, но такие важные для меня, наполняли каждый день ожиданием, что где-то там есть те, кто всегда со мной, независимо от расстояний и времени.
Если честно, то я не совсем понимал герцога, решившего отправить свою дочь для обучения за границу и особенно в Калдарийский Союз. Ведь даже слепец отчётливо видел, как калдарийцы относятся к империи. Да и касаемо уровня образования тоже были вопросы. В империи университеты готовили ничуть не хуже, а пожалуй, и получше, чем где-либо за границей. Я много думал об этом и выводы, к которым я пришёл, меня не обрадовали. Лиза была своего рода заложницей и гарантом того, что империя не предпримет каких-либо жёстких шагов по отношению к калдарийцам и их союзникам. Что ни говори, а герцог в первую очередь был государственным человеком и уже потом отцом. Уверен, что и кое-кто из детей руководства Калдарии учится в наших учебных заведениях. Так сказать в качестве взаимного обмена заложниками.
Конечно, армия есть армия, и, как оказалось, наш кадетский корпус тоже не был исключением – та самая «дедовщина», о которой говорят, нашла здесь своё место. Некоторые наши сверстники с первого факультета, пользуясь не столько своими заслугами, сколько положением родителей, решили, при полном попустительстве со стороны своего курсового командира майора Норберта, что могут устроить себе из других кадетов своего рода личную прислугу. Среди них оказались и те, кто считал, что раз уж они сыновья аристократов или чиновников, то вправе командовать и другими кадетами, чьи родители стоят пониже на иерархической лестнице. Несколько раз я наблюдал, как кадеты нашего факультета носили за ними учебники, выполняли мелкие поручения или даже чистили за них обувь, едва скрывая унижение и смирение в глазах.
Однажды я застал Андрея, который склонился над блестящими чёрными сапогами старшего кадета с первого факультета – по его выражению лица было понятно, что он делал это не по своей воле. Мой кулак сжался ещё до того, как я к ним подошёл.
– Андрей, что ты тут делаешь? – спросил я спокойно, но твёрдо, глядя прямо в глаза высокомерному кадету, стоящему рядом и весело наблюдающему за происходящим.
– Я… я просто… мне сказали помочь, – пробормотал Андрей, опуская взгляд.
– Что ж, а мне кажется, что это не твоё дело, чистить чужие сапоги, – ответил я, подходя ближе и не сводя глаз с парня, заставившего его это делать. – У тебя что, своих рук нет, чтобы за собой ухаживать?
Кадет из первого факультета усмехнулся, глядя на меня с откровенным презрением.
– Ты что, тоже решил поиграть в защитника? Знаешь ли, Вайс, не твое дело, как мы тут на первом факультете живём, – проговорил он, добавив с ухмылкой: – Ты ведь не знаешь, кто мой отец, так что лучше оставь эти нравоучения себе.
Моя рука дернулась, но я сдержался, лишь холодно ответив:
– А твой отец, должно быть, научил тебя, что ты имеешь право унижать других?
Не дав ему шанса ответить, я крепко взял его за плечо и, склонившись, тихо добавил:
– Ещё раз увижу, что ты заставляешь кого-то работать за тебя, – получишь «урок» по печени лично от меня. Уяснил?
Он взглянул на меня, нахмурившись, и едва заметно кивнул, понимая, что моё терпение на исходе. Андрей поднялся, и, хоть его
