Судьба бастарда - Евгений Владимирович Панов
Только ветер гудит в проводах,
тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Тёмная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная, чёрная степь пролегла между нами…[1]
Я, конечно, не Марк Бернес, чьё исполнение этой песни всегда меня брало за душу, но тоже получилось достойно. Во всяком случае, слёзы в глазах были и у медсестёр, и у повидавших ту самую смерть солдат. Ну а меня, что называется, понесло. Попаданец я или как? А раз попаданец, то уж без Высоцкого мне ну никак не обойтись. Следующей песней стала «Он не вернулся из боя».
Почему все не так? Вроде – все как всегда:
То же небо – опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода…
Только – он не вернулся из боя.
Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас —
Когда он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал, —
А вчера не вернулся из боя…
Аккорды стихли, а вокруг стояла оглушительная тишина. Каждый вновь и вновь переживал слова этой песни. Ну а я решил, что хватит о войне. Вспомнились другие песни, те, что в моём мире пела группа «Любэ».
Позови меня тихо по имени,
ключевой водой напои меня.
Отзовется ли сердце безбрежное,
несказанное, глупое, нежное.
Снова сумерки всходят бессонные,
снова застят мне стекла оконные.
Там кивает сирень и смородина,
позови меня, тихая родина…
Ну да, есть кое-какие несоответствия, но империя большая и кто его знает, может, в каком-нибудь забытом богом уголке растут и сирень, и смородина. Зато за душу цепляет.
– Виктор! А можете что-нибудь про любовь? – попросила чуть слышно одна из медсестёр.
Я хотел ответить, но тут увидел стоящую в дверях Софи. Она с удивлением смотрела на меня, словно впервые увидела. Впрочем, нет. Было ощущение, что она увидела перед собой не Виктора Орлина, а Эрвина. Не знаю почему, но аккорды сами полились из-под пальцев.
Здесь лапы у елей дрожат на весу,
Здесь птицы щебечут тревожно.
Живёшь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно.
Пусть черемухи сохнут бельём на ветру,
Пусть дождём опадают сирени —
Всё равно я отсюда тебя заберу
Во дворец, где играют свирели…
– А «Белой каралии гроздья душистые» знаете? – спросила Валя. Я молча кивнул и заиграл.
Целую ночь весновей нам насвистывал,
Город молчал и молчали дома,
Белой каралии гроздья душистые,
Ночь напролет нас сводили с ума…
Мы пели с Валей на два голоса. Пели красиво, нечего сказать. Вот только я вдруг обратил внимание на Софи. Она внимательно смотрела на меня. Её взгляд был таким глубоким, что я чуть не сбился с мелодии. В этих глазах читались удивление, недоумение и… невообразимые печаль и тоска. Вдруг она закрыла ладонями лицо и рыдая бросилась по коридору. Чёрт! Я совсем позабыл, кто я теперь. А этот романс напомнил Софи об её погибшем муже. Хорошо, что остальные восприняли эту её реакцию просто как излишнюю впечатлительность. В госпитале её знали как Софи Линерс, по девичьей фамилии. Она предъявила свои старые документы, чтобы не афишировать то, что вообще-то является маркизой Вайсберг. Иначе вся эта наша конспирация полетела бы коту под хвост.
Едва закончив исполнять романс, я отложил гитару и выскочил следом за ней. Софи я нашёл стоящую на крыльце и вытирающую ладонью слёзы.
– Софи! Прости… я не подумал, – я пытался подобрать слова.
– Всё в порядке, Виктор. Просто на какой-то миг мне показалось, что это не ты поёшь, а Эрвин. Ты исполняешь этот романс точно так же, как это делал он. Глупо, конечно, но я ничего не могла с собой поделать.
С самого раннего утра фронт загремел, и этот гром оглушал, заставляя с опаской смотреть в сторону наших позиций. Канонада была настолько сильной, что со стен и потолков сыпалась штукатурка. Гул разрывающихся снарядов эхом отдавался в каждом углу, и вот – очередной удар, ещё ближе. Несколько тяжёлых снарядов рванули в пятистах метрах от стен нашего госпиталя, и земля под ногами вздрогнула от этой яростной силы. Ветер ворвался в окна, а небо стало тёмным, как в самом аду.
Врачи, медсёстры и санитары, не обращая внимания на грохот, продолжали свою работу, но в их глазах уже читался страх. Все знали, что ещё немного – и война доберётся до нас. И вот этот момент настал.
Вместе с потоком раненых, которые прибывали с фронта, в госпиталь принесли известия, которые никто не хотел слышать. Калдарийцы начали наступление. Эвакуация была неизбежна. Война приближалась, и все понимали, что теперь нам предстоит борьба не только с ранами и смертью, но и с самим временем, которое теперь играло против нас.
От старших медсестёр до санитаров – все были в движении. Без паники, организованно, мы готовились оставить этот дом, который стал спасением для очень многих. Нам отдали приказ срочно эвакуироваться. Все работали чётко и слаженно. При этом в операционной продолжали оперировать, спасая жизни.
Мы отправили первую партию тяжелораненых. В спешке собирали вещи, которые будут необходимы в тылу, когда вдруг во двор ворвался кавалерист. Он был в изодранной шинели, на его лице отражались страх и усталость. Он кричал, что калдарийцы прорвали фронт, что нам нужно немедленно уходить. Но уходить было невозможно. Мы не могли оставить людей, которые нуждались в нашей помощи. Мы были не просто медиками – мы были единственной надеждой для многих.
– Уходите! Все немедленно уходите! Они уже здесь! – кричал он, хватая всех, кто проходил мимо. И это его поведение очень даже нервировало и раздражало. Наконец, поняв тщетность своих попыток, кавалерист вскочил
