Третий Лад - Родион Создателев
Конопатый ухарь солгал барину: хмельные торгаши из Пскова были на постоялом дворе, но спать они завалились ещё до полуночи и вовсе не будили его... Митька утром должен был заглянуть на Грачёв рынок — сговорились встретиться там с Лукерьей по поводу её обучения грамоте. Однако ещё за день до встречи, он весь истерзался страстями. У холопа никак не выходил из ума тот разговор с девкой, когда бусы дарил...
Ядовитые и дорогущие камни, раконит этот самый, наверняка ей поднёс... молодой князь Милосельский. А значитца… знатный жеребец, как испить дать, потоптал её от души. Небось... до сих пор топчет. Ничего удивительного: девка-краса, хозяин — вожак чёрных воронов и полный властелин всех своих холопских душ. Перед очами Батыршина проплыл золотисто-ореховый сарафан Лукерьи. Припомнились её гладкие белые рученьки, не по-крестьянски чистые; скользкие глаза холопов князей, их ухмылки, егда спрашивал у них про ладную бабочку...
Митрий Батыршин вчерась также принял одно решение: пущай мы и холопы чёрные, а честь имеем. Не поеду на Грачёв рынок! А сейчас он ворочался на сене, страдал душой и клял себя словами последними: “Да заглянул бы на Грачёвку... Хоть на очи её светло-зелёные аще поглядеть, эх-ма, не́смысель я конопатый”. Страдания катились валами...
“Мамо́шка, безсоро́мная баба, гульня́ поганая, шлёнда она, пле́ха”, — бичевал Лукерью влюблённый... Потом он зубами кусал ладони, будто наказывал себя за оскорбление зазнобы.
“Ветрогонка вздорная, дурка, лоха́ нечестивая, пыня раздутая…” — сбавил обороты Митрий Батыршин и тихонечко застонал...
Страдалец неприкаянный, ветролов...
А уже к вечеру конопатый холоп осознал: он полюбил Лукерью ещё сильнее. Сейчас ему казалось, что поганый князь явно сильничал девку, к овину её прижал — не отвертеться. Сердце хваталось от жалости. Она ить подобная сирота-сиротинушка, как и сам Митрий... только женского роду. Некому её защитить было, егда барин вцепился в её титёшки...
“Сдергоу́мок я шалопутный. Отчего не поскакал на Грачёв рынок?” — сокрушался Митяй и по его щеке побежала скупая холопья слеза...
Калёным железом прижгите рану сердечную! Браги ядрёной ковш дайте, хребет обласкайте плетьми колючими!!
Зря Митяй развёл в хозяйской конюшне мокрую историю. Сегодня утром Лукерья Звонкая также не появилась на Грачёвом рынке, напрочь забыв о договорённости с холопом придворного кравчего...
Батыршин провалился в полузабытье, ворочаясь на сене. Внезапно смерду припомнилось давнишнее виденье... Холоп рад был пощекотать струны опечаленной души, хоть отвлечься ему от воспоминаний по этой Лушке.
Митька до сих помнил, как у него свело нутро от увиденного. Дело случилось, егда отроком проживал. В конце травня, он ушёл с мужиками в ночное. Сидели на вершине холма у небольшого костра, ниже текла речка Седунь, неподалёку паслись кони. Среди редких белесых облаков торчал диамантовый полумесяц. Мужики травили хохму про какую-то соломенную вдовицу. Ну это Митрий тогда не понимал о чём речь, а егда повзрослел не только узнал, но и спробовал такую прелесть. А тот раз ему померещилось, что мужики бают сказку о некой ведьме. Настолько он настращался, что сбежал от пустобрёхов к барским хоромам. Идти в душный подклёт не хотелось, и Митька прикорнул почивать в ложбинке у загороди, зарывшись в охапке сена, которую он приволок от стожка, возвышающегося неподалёку.
Казалось бы — только заснул. Митька раскрыл глаза, сон пропал. Он услышал рядом какую-то возню и вздохи. Батыршин приподнял башку и увидел бесстыдство: на нагом мужике скакала верхом моложавая нагая бабища с рыжеватой копной волос. Митька сглотнул слюну и скумекал: страме́ц — это же потешник, что седмицу назад поселился в хоромах и развлекает барчуков и прочую детвору прибаутками и песенками. Вот так забавник, ай да скоморох! А наездница оказалась огонь-бабой, она не только скакала верхом на потешнике, но и отвешивала ему оплеухи по харе. Далее зачалось непотребство: гульня́ слезла с глумца и встала взадпять, опершись локтями о траву. Шлынде́ц прильнул подлой рожей к её сочным калачам...
Митька совсем обалдел от увиденного, сердце рвалось из груди то ли от страха, то ли от срамных чувств. Парень прикрыл глаза, отгоняя от себя чумное наваждение, но его ухи разрезал затяжной стон. Он заново раскрыл очи: из рыжеватых локонов бабищи вынырнул наружу длинный багряный язык с двумя заострёнными кончиками... Митрий забился в сено и начал шептать молитвы... Холоп проснулся ранним утром от того, что его лизнул в нос дворовый пёс Ба́рка...
Холопу воспоминание, служилым совещание...
В хозяйственной постройке вновь собрались десять стрелецких сотников. Ближе к вечеру их солдатик притащил цидулку от дворцового кравчего — имелось о чём лясами им позвонить... В углах всё также расположился всяческий служилый скарб: сумки-ташки, берендейки, зимние кафтаны, пищали стволами вверх, бердыши лежали плашмя... К стене прислонились ровно десять тростей. Вечерний сумрак злодеем пробрался в помещение через раскрытое окошко. Духотища стояла неимоверная, даже лёгкого ветерка не гуляло ноне по Стольному Граду — такая оказия. На стенах подрагивали тени от крупных служилых носов. Единый серебряный подсвечник стоял на одном из двух столов, семь фитильков подрагивали малыми огонёчками.
— Боярин Лихой... отмашку даёт по князьям. Что скажете, сотники? — покачал бумагой Никифор Колодин.
Речь стал держать Андрон Силантьев, высокий и худощавый воин, с крутежны́ми мышами-очами и с вытянутой клином чёрной бородой.
— А ну их к лешему... делишки эти боярские. Забот у нас мало, ась? Товарищи, вон, в крымский поход сбираются.
— Какие твои заботы, Андрон Питиримович? — заговорил сотник Селиверст Рубцов, спокойный и рассудительный муж. — Ребят раскидал в караулы и ладно. Стремянным полкам с татарвою не биться.
— Мы преимущества заслужили ратными подвигами! Нешто не так, товарищи-сотники? — разволновался суетной Силантьев.
Сослужилый народ стал гудеть голосами, но вот коренастый сотник с чёрной, как смоль бородой, вскинул десницу и вернул сегодняшний разговор куда следовало:
— Не дело, браты. Мы боярину обещанию дали. Никифор длань ему жал. А таперя — в кусты? Не по служилой чести́ так.
— Лихой Яков — земеля твой. От ты за него и убивайся, Тимоха, — махнул рукой Силантьев. — А нас нечева... на смуту склонять.
Снова раздался гомон — сотники разделились мнениями. Шум из
