Третий Лад - Родион Создателев
— Как не вернулся? — всполошилась Марфа Лихая. — Тут скакать — совсем недалече.
— Напросился на обратной дороге остановиться переночевать у знакомого дядьки... в Ямской слободе. К полудню божился возвернуться. Скоро прискачет, черть конопатый.
— Я уж встревожилась, что зацапали его личность вихрастую псы-ярыги.
Орлица-боярыня приблизилась к плетённой изгороди, взобралась на кочку, облокотилась о забор, и зыркнула очами по окрестностям.
— Ярыжкам наказ, небось: мою личность блюсти строго... Полагаю: к холопам не станут соваться, — предположил барин.
Яков Данилович потерзал пальцами лощённую бородку, а потом задрал малость голову, посмотрев на хозяйку.
— Терзаюсь сомнением, матушка.
Марфа Лихая оставила догляд за окрестностями, скрестила руки и уставилась сверху вниз на мужа, уперевшись плечом о забор.
— Не забаламутили бы служилые люди, — стрельнул васильковыми очами по смарагдовым глазам супружницы боярин. — Вдруг раздумают с Милосельскими встретиться?
— Сам держал разговор со стрелецкими сотниками. Сказывал: как по маслу прошла беседа со стремянными, разве не так?
— Оно как по маслу, конечно. А червячок скользкий... точит всё ж.
— Дар мой, Яков Данилович, заветного дела не сделает. Подсобить сможет... не более. Волю в кулак — и верим в победу, супруг, — Царица поместья сотрясла душный воздух кулачком.
— Старшина ты мой, Марфа Михайловна. А ты ведь до самого конца мне все мето́ды ещё не поведала, верно сказал?
Марфа Лихая слегка дёрнула уголком губ, но промолчала...
— Иду я ноне по нашему третьему шляху, не слепец собой, но будто на голову шапка натянута, по вежды. Не вижу последнего решительного рубежа для себя, а он есть — сердцем чую.
Лёгкий ветерок всполошил рыжеватые локоны красавицы-жены. Яков Данилович ждал речи супружницы, но так и не дождался... Тогда он перешёл на латынь, которую его разумная Государыня прекрасно знала и помнила:
— Ultimum punktum*. Каков он, жена?
* (лат.) — последняя точка
— К Калгановым кого вчера ты заслал... с цидулкой?
И латынь не выручила придворного боярина. Барыня по-прежнему стояла на кочке, возвысившись статной фигурой над мужем.
— Уходишь от ответа, Марфа Михайловна.
— Всему — свой час, Яков Данилович. Так что по Калгановым?
— Терёшку давеча и отправлял за Ямскую слободу, — ухмыльнулся муж. — Нешто не ведаешь? Он перед нашим сном даже вернуться успел. Я тебе сказывал то, кудесница моя... огневолосая.
— Запамятовала, — улыбнулась Марфа Лихая, — я ведь уже не дева шальная, что тебя за рукав чёрного кафтана из лещины вытянула.
— А я до сих пор гляжу в твои очи зелёные и ту балунью вижу перед собой. Подружка твоя попервой полетела… косы с алыми лентами ввысь. Потом ты, егоза, побежала, зелёные ленты вбок, — улыбнулся боярин.
Марфа Михайловна обожгла супруга смарагдовыми лучами, люто испепелив его лик своим взором.
— Кречет ты мой синеглазый, Яков Данилович, — прошептала жена с истомой и спустилась к своему Господину.
Царёв кравчий шевельнул сухой глоткой. Он отчётливо приметил, как смарагдовые глаза супружницы покрылись поволокой… той самой, что затягивала его глаза в омут... Марфа обхватила жадными пальцами шею супруга. Боярин оглянулся — холопов не наблюдалось. Пошалить бы, как в прежние года... Жена прильнула сочными губами к пересохшим губам супруга, и они вмиг увлажнились... В нос воложанского дворянина удар знакомый до сладострастия сахарно-медовый аромат — зверобой-трава... Златые локоны супружницы нежно ласкали виски боярина...
Яков Данилович с трудом разорвал поцелуй и тихо просипел:
— В конюшню, на сено... мигом.
Супруги Лихие сейчас переживали вторую младость, а крестьянка Лукерья Звонкая ныне совсем растревожилась сердцем, но не от жарких объятий ретивого князя, а по иным заботам...
В деревушке, где припрятал её с год назад Никита Васильевич, она разыскала на заднем дворе колченого и зрелого годами мужика, что не спеша грузил в повозку всяческий хозяйственный хлам.
— Помочь тебе... дядь Евстрат? — вопросила Лукерья, опершись о край рыдвана.
— Рученьки замарашь, барыня наша, — съязвил мужик.
Хохмы про барыню, которые недавно и забавляли полюбовницу князя и малость приятности доставляли, тешили самолюбие... сейчас же кольнули в нутре острыми иглами.
— Дядя Евстрат, — заговорила Лукерья, волнуясь, — чего молвить желаю, выслушай. Ты к завтрему... в Песчанское едешь? Сыщи там тётку мою родную, Степаниду Назаровну, Христом умоляю. Передай ей, чтобы с тобою сюды приехала. Мне зело её повидать надобно.
Говорить приходилось, то повышая, то понижая голос. Евстратий косился на золотисто-ореховый сарафан Лукерьи, и молча продолжал своё дело — таскал в повозку всяческий хлам.
— Сделаешь милость, дядя Евстратий? Божией матерью заклинаю, ну чего тебе стоит? Место в повозке ить будет?
— Ты, Лушка... в дворянки метишь, — ухмыльнулся холоп, замерев у рыдвана и мозолистыми руками наводя порядок внутри повозки. — Ни к чему тебе с мужиками да бабами... языком толочь.
К горлу крестьянки подкатывал ком, её красивое лицо исказилось гримасой отчаяния. Евстрат стоял спиной к Лукерье и не видел страстей, что заиграли в светло-зелёных глазах полюбовницы молодого барина яркими вспышками.
— Ты-ы.. черть хромоногий, — прохрипела крестьянка и подошла ближе к повозке.
Холопка вытянула из сена рыжеватенький хват от косы-литовки и замахнулась им. Из глаз её брызнули слёзы и потекли по щекам тонкими ручейками. Евстрат не испугался, а скорее подивился.
Внезапно мужик всё сразумел. В его нутре колыхнулась жалость. Её краса — её крест. Много ли ладных девок крестьянских сумели отказать напору хозяина? Откажешь — и как потом жить? Ещё и староста-войт на такую насядет коршуном-демоном: не вздумай, мол, барина прогневить. Родители, зачастую, зело радовались, когда их красавицу-девку хозяин топтал: случай выделиться среди чёрной массы, а значит и лишний кус хлеба будет, да и мясца, небось, перепадёт, так как по барщине станется сговориться легко — заполучить лишок дней для своих животов. А у Лушки и родители сгинули во время чумного нашествия... девка совсем без защитников оказалась — и такая краса...
— Положь хват, Лушенька. Сыщу я твою Степаниду... не тревожься, пригожая бабонька. Только я не к завтрему... возвернусь сюды.
— Благодарствую... дядь Евстратий...
Рыжеватый хват шмякнулся в сено, и Лукерья побрела к околице. Небось, сядет она на бережке ручья, во-о-н за тем перелеском. Студёной водой смочит вежды, напьётся до коликов в горле, до хвори глотошной.
А Митрий Батыршин вернулся опечаленный. Он поведал хозяину о закавыке: расщелина в дубе располагалась зело высоко, с агромадным трудом ему удалось туда
