Киоко. Милосердие солнца - Юлия Июльская
— Мне уже не положено здесь быть, но я спросила позволения задержаться, чтобы вы всё же поужинали. — Она поставила перед ним поднос с напитком, рисом, тофу и несколькими пиалами овощей.
Мэзэхиро осмотрел кушанья, но среди них не было того, чего он по-настоящему желал.
— Не буду вам мешать. — Она поклонилась и собралась уйти, но Мэзэхиро мучительно не хотелось снова терять её. Вдруг опять исчезнет? Всегда исчезает.
— Погоди, — тихо шепнул он. — Останься.
Она только покачала головой и вышла. От отчаяния хотелось завыть.
Сделав глубокий вдох, Мэзэхиро всё же попытался сосредоточиться на еде. Ему правда не стоит пропускать ужин. Голодание приводит лишь к упадку сил.
Дверь отворилась, когда он доедал последний кусочек тыквы. Это снова была она. Не ушла. Не исчезла. Улыбка против воли расплылась на его губах.
— Позволите забрать?
Он только кивнул, отклоняясь назад, любуясь её силуэтом в мерцающем свете тётина. Мэдока наклонилась, чтобы взять поднос, и он не удержал порыва, схватил за запястье, притянул её к себе. С тихим вздохом она упала на его колени, прильнула к груди.
— Нас услышат. — Она смотрела на него снизу, и взгляд её был испуганным. Мэзэхиро захотелось успокоить её.
— Не услышат. Отец спит словно мертвец, а мать… Если и услышит — смолчит. Не о чем переживать. — Он сказал чистую правду.
— Ты уверен? Я не могу потерять эту работу…
— А я не могу потерять тебя, — сказал он и, взяв её руку, уложил себе на плечо. — Так что не позволю тебе потерять работу. Доверься мне.
Он дождался, пока она обдумает эти слова. И дождался, когда нерешительно кивнёт. Только после этого Мэзэхиро наклонился и поцеловал её пухлые губы. Сначала нежно, но с каждым мигом всё требовательнее, чувствуя, как жажда не ослабевает, только нарастает от её близости, от их прикосновений.
Пальцы потянулись к кимоно, вновь спустили ткань с её плеч. Она пахла нежностью, утренним садом, бутонами, покрытыми росой. Не сдерживая порывов, он провёл носом по её шее и зарылся в волосы, вдыхая этот аромат, навечно запечатывая в памяти, как начало первой ночи с любимой женщиной.
Он не был уверен, что именно стоит делать, но Мэдока словно понимала это и сама направляла его. Смятые одежды упали в угол, волосы растрепались. Так было не принято. Мэзэхиро знал, что женщины остаются в одеждах всегда. Даже с мужчинами. Они должны будоражить воображение, возбуждать фантазиями, заставлять жаждать сокрытого. И она хотела остаться в нижнем платье, но он не позволил. Лишь взглядом спросил, можно ли, и одним движением заставил нагадзюбан упасть к ногам.
Тот, кто придумал глупое правило, никогда, верно, не видел женского тела. Потому что Мэзэхиро смотрел на открывшуюся перед ним грудь, на изгибы живота, на обнажившиеся бёдра и никак не мог отвести взгляд. Она стала только прекраснее. Никакие домыслы, никакие игры не могли бы заставить его желать её ещё сильнее. И всё же он отстранился, поднял взгляд к не менее прекрасному лицу. Её глаза в тусклом свете сияли, мерцали огоньками, как свечи, а на губах играла лёгкая ухмылка. Прямо как тогда, в день их первой встречи.
Мэдока подалась вперёд, но уклонилась от поцелуя, прижавшись всем телом в объятии, приблизив губы к его уху:
— Позволь сегодня мне взять верх, сын сёгуна.
Её руки надавили на плечи, и Мэзэхиро послушно опустился на пол, позволяя себе быть побеждённым. Он перехватил её запястья и попытался притянуть к себе снова, но в этот раз Мэдока не позволила.
— Оставь это, отпусти, — шепнула она. — Я доверилась тебе, теперь твой черёд довериться мне.
И он отпустил. А она, стоя на коленях и нависая над ним, позволяя волосам щекотать его, стала нежно касаться губами его кожи. Едва-едва, совсем невесомо. Шеи, плеч, груди… Когда Мэдока добралась до живота, он содрогнулся, словно от холода. Только это был совсем не холод.
И стало вдруг как-то стыдно, незащищённо, даже страшно. Он вдруг почувствовал себя слишком уязвимым. Захотелось встать. Взять всё в свои руки. Захотелось даже прикрыться или вовсе одеться. Но ничего из этого он не успел. Через мгновение её губы оказались ниже. А затем — ещё ниже. Она целовала его, и дыхание перехватывало, мысли исчезали вместе со страхами, выходили с тихими стонами, изгнанные новыми чувствами.
Этого он вынести уже не мог. Приподнялся, с мольбой в глазах взял её за руку и потянул на себя. С тихим смешком она повиновалась, лизнула его в ухо и приподняла бёдра. Он не успел ничего осознать. Она коснулась его рукой, опустилась — и мир исчез. Остались только чувства. Осталась только она. И он бы мир положил к её ногам, только бы Мэдока больше не исчезала. Только бы можно было её касаться, только бы можно было отдавать ей всего себя вечность и вечность быть принятым ею.
Мэзэхиро не помнил, как уснул, но проснулся всё так же на полу. Один. И ничего во всей комнате не могло бы подтвердить, что эта ночь была явью. Но ведь не могло это всё оказаться лишь сном? А если и могло — отчего бы он спал на полу? Мэзэхиро поднялся, ещё раз осмотрелся. Вот его одежда в углу, там же, где лежало её кимоно. Она точно была здесь. И тело помнило. Каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый вздох навечно останется с ним. Нет, таких снов не бывает.
Стоя сейчас перед дверью комнаты Иоши, Мэзэхиро вспоминал, на что способна первая любовь, как она выворачивает душу, туманит разум, толкает на безумства. Мэдока заменила ему всех богов, стала его храмом, стала истиной, которой он служил. Иоши сейчас, верно, так же служит дочери Мару, но он поймёт свои ошибки.
Стражник открыл перед ним дверь, и Мэзэхиро вошёл. Иоши сидел перед окном, спиной ко входу, и даже не шевельнулся.
— Я был в заточении у шиноби, — сказал он тихо, — дважды пересёк Драконье море, дважды погибал и возвращался, добровольно уходил в монастырь и жил в куда более суровых условиях, чем ты можешь себе вообразить. Но знаешь, что удивительно?
Мэзэхиро молчал. Тогда Иоши всё же обернулся и посмотрел на него прежним холодным, ничего не выражающим взглядом.
— Здесь, в комнате, в которой я вырос, быть в заточении хуже всего. Если бы мог, я бы снова отдал жизнь, только бы избавиться от твоего присутствия рядом.
Эти слова должны были ранить, но Мэзэхиро давно уже не чувствовал ран.
— Я понимаю, — только и ответил он.
— Не думаю, что ты
