Меткий стрелок. Том III - Алексей Викторович Вязовский
Я быстро завязал галстук, поправил воротник. Пальто оставил в прихожей — погода позволяла. Взяв свою верную трость и спустился вниз, где Петр, уже ждал, чтобы открыть входную дверь и провести щеточкой по плечам пиджака.
— Желаете, чтобы я вызвал вам экипаж, господин Уайт? — поинтересовался он
— Нет, — ответил я, — Пожалуй пройдусь пешком. Хочу подышать Москвой, почувствовать ее.
Лакей едва заметно приподнял бровь, но ничего не сказал, лишь склонил голову и распахнул дверь.
Я вышел на Тверской бульвар. Весна в Москве была в разгаре, и город, казалось, просыпался от долгого зимнего сна. Солнце, хоть и бледное, но уже греющее, пробивалось сквозь молодую листву деревьев, распускающихся нежными, клейкими почками. Воздух был наполнен щебетом воробьев и какой-то особой, звенящей тишиной, которая бывает только когда пробуждается природа. На бульваре, ухоженном, с подстриженными кустами и аккуратными скамейками, гуляли люди.
Москвичи, в отличие от петербуржцев, казались более открытыми, менее чопорными. Их лица были оживленными, их разговоры — громкими, эмоциональными. Попадались мне и молоденькие курсистки, спешащие куда-то по своим студенческим делам, их шляпки, украшенные искусственными цветами и перьями, кокетливо покачивались при каждом шаге. Они были одеты в строгие, но элегантные платья, их юбки, чуть укороченные по моде, обнажали изящные ботильоны. В их глазах читалась какая-то особая, девичья непосредственность, смешанная с амбициями и жаждой новой жизни. Они смеялись, перешептывались, бросали заинтересованные взгляды на проходящих мимо молодых людей, и я ловил себя на мысли, что с интересом разглядываю их, отмечая каждую деталь их нарядов, каждую живую эмоцию на их лицах.
Мимо проезжали собственные экипажи, запряженные холеными рысаками. В них сидели замужние дамы, их платья, сшитые по последней европейской моде, были украшены уже перьями. Они не спешили, лишь изредка бросая взгляды на прохожих, словно оценивая их.
Я шел не спеша, наслаждаясь каждым мгновением. Тверская улица была широкой, многолюдной. Доходные дома, магазины, трактиры — все это пестрело вывесками, написанными старым, витиеватым шрифтом. Запах свежей выпечки смешивался с ароматом духов, конского навоза и угольного дыма. Жизнь кипела, бурлила, неся в себе какой-то особый, неспешный, но уверенный ритм.
Вскоре я увидел отделение почты. Кирпичное здание с массивными окнами, украшенными коваными решетками. Здесь царила особая атмосфера — люди спешили, их лица были сосредоточенными, а голоса — тихими. Я зашел внутрь. Очередь у окошек была небольшой, и я быстро добрался до свободного места.
— Мне нужно отправить несколько телеграмм в Соединенные Штаты, — сказал я, обращаясь к почтмейстеру, пожилому мужчине в форменном мундире, с аккуратными бакенбардами.
— Пожалуйста, — ответил он, протягивая мне бланк. — Заполните.
Я быстро написал несколько коротких, телеграмм. Марго, мистеру Дэвису, Кузьме. Сообщил о своем благополучном прибытии и скором возвращении. Утомлять подробностями не стал, да и не все можно было доверить телеграфу.
Отправив сообщения, я продолжил свой путь. Тверская вывела меня к Моисеевской площади, которая в будущем станет Манежной. Кстати, сам павильон — Экзерциргауз — вполне присутствует в городском пейзаже.
И здесь город предстал передо мной во всей своей мощи и величии. Площадь была большой, широкой, и с нее открывался вид на Кремль. Жизнь тут била ключом. Стояли торговые ряды, во многих лавках продавали добычу охотников — дичь и птицу. Чего тут только не было. Тетерева, рябчики, глухари, куропатки, утки…
Запах капусты, моченых яблок, соленых огурцов, рыбы смешивался с ароматом трав, меда. Здесь можно было найти все, что угодно, от простых крестьянских продуктов до редких деликатесов. Люди сновали туда-сюда, их голоса сливались в один, мощный, непрерывный гул. Уличные торговцы, зазывалы, покупатели — все это создавало неповторимую атмосферу московского торга. Я наблюдал за этим миром, и мне казалось, что я вижу здесь, в этом шуме и гаме, самую суть России. Страна крестьянская. И торговая.
У входа на Красную площадь, рядом с Воскресенскими воротами Китай-города, стояла легендарная Иверская часовня — одна из самых почитаемых святынь Москвы. Разумеется, я не смог пройти мимо. Во время революции и сразу после ее разграбят и снесут, список с Иверской иконы Божией Матери, привезённый с Афона аж в 17-м веке, пропадет. Зашел, поставил свечку.
Идя дальше по площади, наконец, разглядел его — Кремль. Громада красного кирпича, вздымающаяся над городом, внушала трепет. Я почему-то думал, что стены будут в старом стиле — белыми. Но нет, красный и почти новый. Кирпич был более «свежим», менее выветренным, чем я ожидал, словно его недавно обновил. Мавзолея, разумеется, не было, голубых елей тоже. Зато никуда не делся памятник Минину и Пожарскому. Фигуры героев, отлитые из бронзы, возвышались над площадью, напоминая о великих свершениях, о борьбе за независимость. И этот ансамбль, казалось, был создан для того, чтобы напомнить каждому, кто сюда пришел, о величии России, о ее истории, о ее духе.
Я двинулся дальше, к Спасской башне. Ее ворота, с двуглавым орлом, были массивными, деревянными, обитыми железом. Часы, куранты, что начали бить, когда я подошел к башне — все было в наличии. Внутрь к удивлению, свободно пускали, но в Кремле оказалось безлюдно. Лишь изредка попадались офицеры и чиновники в мундирах, спешащие по своим делам, да несколько дворников, что подметали брусчатку.
Я направился к Большому Кремлёвскому дворцу, московской резиденции царя. Полюбовался зданием в русско-византийском стиле, барельефами… Хоть и было построено в начале века, выглядело так, будто стояло здесь веками, впитав в себя всю историю страны. Я увидел Царь-колокол, огромный, массивный, с отбитым куском, и Царь-пушку, такую же гигантскую, правда без ядер рядом. Все было на месте и это успокаивало.
Закончил экскурсию на службе в Успенском соборе. В храме я оказался практически один — лишь несколько человек ждало причастия. Так как я не исповедовался, да и не являлся прихожанином — вновь ограничился свечкой возле Владимирской иконы Божией Матери. Ее в будущем сохранят и даже передадут в Третьяковскую галерею.
* * *
А вот Москва-река разочаровала. Мутная грязная вода, берега еще
