Оракул с Уолл-стрит 9 - Алим Онербекович Тыналин

Констанс выглядела ослепительно в вечернем платье из изумрудного шелка, подчеркивающим ее стройную фигуру и светлые волосы, уложенные по последней парижской моде. Жемчужное ожерелье деликатно обрамляло ее шею, а в глазах светилось то особое сияние, которое появлялось у нее в моменты счастья.

— Уильям, — сказала она, едва мы устроились за столиком, — ты выглядишь усталым. Трудный день?

— Довольно напряженный, — признался я, любуясь игрой света на ее лице. — Банковские дела, проверки, юридические вопросы. Но теперь все это кажется неважным.

Она улыбнулась, и мое сердце учащенно забилось:

— Значит, я хорошо на тебя действую?

— Лучше любого лекарства, — ответил я, наливая шампанское «Вдова Клико» в хрустальные бокалы. — За встречу с самой прекрасной женщиной Нью-Йорка.

— Льстец, — засмеялась Констанс, но в глазах читалось удовольствие. — А у меня для тебя новости из художественного мира. Я не рассказывала про выставку импрессионистов в галерее Уайлденштейна?

— Что-то упоминала. Ты так восторженно описывала полотна Моне.

— Так вот, вчера я встретила там Элеонор Вандербильт. Она приглашает нас на прием в честь открытия новой коллекции. Будет весь цвет нью-йоркского общества.

Я отпил глоток шампанского, наслаждаясь не только вкусом, но и возможностью просто разговаривать о прекрасном после дня, полного финансовых интриг и юридических баталий.

— С удовольствием составлю тебе компанию. Когда прием?

— В следующую субботу. А еще… — Констанс наклонилась ближе, понизив голос, — Элеонор упомянула, что в художественных кругах много говорят о твоих банковских инновациях. Говорят, ты помогаешь простым людям, а не только богачам.

— Неужели финансы интересуют художников?

— Когда речь идет о человеке, который бросает вызов устоявшимся порядкам, это интересует всех, — в ее голосе прозвучала гордость. — Уильям, иногда мне кажется, что ты не просто банкир. Ты революционер в сфере финансов.

Официант принес устрицы «Блю Пойнт» и лобстера «Термидор», но я едва замечал изысканные блюда. Все мое внимание было приковано к Констанс, к тому, как она грациозно двигалась, как смеялась над моими шутками, как ее пальцы изящно держали бокал.

— Констанс, — сказал я во время десерта, — а что, если мы продлим этот вечер? В опере сегодня дают «Тоску» Пуччини. У меня есть ложа.

Ее глаза загорелись:

— О, Уильям! Я обожаю Пуччини. И Марио дель Монако поет Каварадосси, говорят, у него божественный голос.

— Тогда не будем терять времени.

Через полчаса наш «кадиллак», за рулем которого сидел другой водитель, остановился возле величественного здания «Метрополитен-опера» на Бродвее. Фасад из желтого кирпича и известняка сиял в свете электрических огней, а толпы элегантно одетых посетителей поднимались по широким ступеням.

Моя ложа находилась на втором ярусе, с прекрасным видом на сцену и зрительный зал. Бархатные кресла глубокого красного цвета, позолоченные детали интерьера, приглушенное освещение создавали атмосферу роскоши и интимности.

— Какая красота! — восхищенно выдохнула Констанс, рассматривая зал. — Уильям, у тебя прекрасный вкус.

— Не только у меня, — ответил я, помогая ей устроиться в кресле. — Ты выбрала идеальное платье для оперы.

Занавес поднялся, и волшебство Пуччини окутало нас. Трагическая история художника Каварадосси и певицы Тоски разворачивалась на сцене под аккомпанемент великолепного оркестра. Но я все чаще поглядывал на Констанс, чем на происходящее на сцене.

Во время первого антракта мы остались в ложе. Я заказал шампанское, и мы стояли у балюстрады, наблюдая за публикой в партере.

— Видишь того мужчину в черном фраке возле четвертого ряда? — спросила Констанс. — Это Отто Кан, меценат и покровитель оперы. А рядом с ним Миссис Астор в тиаре с бриллиантами.

— Ты знаешь всех в Нью-Йорке, — улыбнулся я.

— Не всех. Например, я до сих пор мало знаю о тебе, — она повернулась ко мне, и в ее взгляде читалось нечто большее, чем просто любопытство. — Уильям, иногда мне кажется, что за твоей внешностью успешного банкира скрывается кто-то другой. Более сложный, более опасный.

Я почувствовал, как участилось сердцебиение. Констанс была слишком проницательной женщиной, чтобы не замечать некоторые особенности моего поведения.

— Опасный? — переспросил я, стараясь сохранить легкий тон. — Разве могут быть опасными цифры в банковских книгах?

— Могут, если эти цифры меняют жизни людей, — тихо ответила она. — А твои цифры именно это и делают.

Она сделала шаг ближе, и я почувствовал тонкий аромат ее духов. Что-то французское, изысканное, с нотками жасмина и розы.

— Констанс…

— Не говори ничего, — прошептала она, поднимаясь на цыпочки. — Просто поцелуй меня.

Наши губы встретились в долгом, страстном поцелуе. Мир вокруг, опера, публика, даже звуки оркестра, настраивающего инструменты, все исчезло. Существовали только мы двое в этой бархатной ложе, освещенной мягким светом.

Когда мы оторвались друг от друга, Констанс прижалась к моей груди:

— Уильям, я не хочу возвращаться в зал. Останемся здесь.

Я обнял ее крепче, чувствуя, как ее сердце бьется в унисон с моим:

— Но второй акт…

— Второй акт может подождать, — она улыбнулась, и в этой улыбке было столько женского лукавства и желания, что у меня закружилась голова.

Я задернул тяжелые бархатные портьеры, отделив нашу ложу от остального мира. Приглушенные звуки оперы доносились словно из другой реальности, создавая романтический фон для наших объятий.

Констанс села на широкий диван у задней стенки ложи, и я устроился рядом с ней. Ее рука легла мне на грудь, а глаза светились в полумраке.

— Знаешь, — прошептала она, — когда я была маленькой девочкой, я мечтала о принце, который унесет меня в волшебный замок. Но сейчас понимаю, что лучше принца может быть только мужчина, который создает собственное королевство.

— Королевство?

— Твой банк, твои люди, твое влияние. Ты строишь что-то новое, Уильям. И я хочу быть частью этого.

Она повернулась ко мне всем телом, и изумрудный шелк ее платья зашуршал в тишине ложи. Мои руки сами собой обхватили ее талию, и мы снова оказались в объятиях друг друга.

На сцене Тоска пела свою знаменитую арию «Vissi d’arte», но для нас существовала только наша собственная музыка: учащенное дыхание, шорох шелка, приглушенные слова нежности.

Страсть, которую мы так долго сдерживали, наконец вырвалась на свободу. В бархатной полутьме оперной ложи, под звуки бессмертной музыки Пуччини, мы отдались друг другу с той безоглядностью, которая приходит только к тем, кто понимает хрупкость счастья в этом непредсказуемом мире.

Когда занавес