Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов
Победа не принесла радости и моим гвардейцам. Готовые умереть в безнадежной схватке, они сидели на броне, чистили оружие и смотрели в никуда. Переворот сделал их мрачнее. Даже Дубов сменил шутки на короткие, отрывистые команды и теперь вглядывался в туман так, словно ждал удара в спину. Мы не были триумфаторами, возвращающимися домой, скорее, хирургами после сложной, кровавой операции, которые не знают, выживет ли пациент.
Когда туман наконец рассеялся и впереди показались бастионы Азова, облегчения это не принесло. Город встретил нас деловитым шумом, в котором смешались стук топоров на верфи, визг пил и зычные команды десятников. По расчищенным улицам шли артели рабочих и хмурые совместные патрули из моих людей и казаков Некрасова — люди, связанные общим, не слишком приятным делом. От Азова пахло едким запахом соли с варниц. Этот рабочий смрад был мне дороже всего, ведь он означал, что механизм, запущенный мной до отъезда — заработал.
По приезду я собрал совет. Спертый воздух пах почему-то дегтем. За длинным столом сидели трое — мой странный триумвират, живое воплощение имперского котла, в котором я пытался сплавить несовместимые металлы. Глядя на их лица — педантичное, измученное Хвостова, непроницаемое, высеченное из камня Некрасова и обветренное, уставшее Орлова, — я получил ответ: победила система, заставившая этих троих не перерезать друг другу глотки, а, скрежеща зубами, договариваться.
Первым, как и положено по чину, поднялся майор Хвостов. Несмотря на безупречный мундир и аккуратно припудренный парик, под глазами залегли темные круги, а в углах губ застыла нервная складка.
— Честь имею доложить, господин генерал-майор, — сухо начал доклад он. — Снабжение гарнизона и приписанных к работам артелей производится согласно табелю. Учету и клеймению трофейного имущества начало положено. Однако, — он сделал едва заметную паузу, — отправление правосудия и поддержание порядка весьма затруднены, приходится всякое решение согласовывать с атаманом Некрасовым, чьи методы, дозволю себе заметить, не всегда соответствуют букве государевых указов. Он самочинно привлек к работам общины раскольников, пообещав им защиту, что, признаю, ускорило дело. Но порядок сей, господин генерал, зиждется не на твердом основании закона, а на шаткой почве уступок. Долго он не простоит.
Он сел. Классический службист, искренне верящий, что мир развалится на части, если хоть одна бумага будет оформлена не по форме.
Следом поднялся Некрасов. Медленно, без суеты, и его тихий голос заполнил всю избу.
— Рубежи держим, — заявил он без предисловий. — Ближние станицы под нашу руку стали. Кто с миром пришел — тот с миром и живет. Кто саблю вынимал — тот с землей побратался. Беда в другом: самых отпетых душегубов, сотни три-четыре, мы упустили. Ушли в степь, в камыши. Рассыпались мелкими ватагами, как битый горшок. Днем таятся, ночью жгут хутора да режут скот. Купца пока не трогают. Но это пока. Без твоих солдат, Василий, — короткий взгляд на Орлова, — да без пушек майора, мне их из степи не выкурить. Казачье слово они слушают, да, но лишь покуда за ним государева сила чудится.
Прагматик до мозга костей. Он не питал иллюзий: его авторитет среди вольницы держался, в том числе, на моих штыках и артиллерии Хвостова. Это делало его предсказуемым.
Последним поднялся Орлов. Как всегда, он был краток.
— Остатки банд в степи гоняем. Порядок в городе, как и доложили, блюдем совместными караулами. Муштру казачьих сотен с нашими гвардейцами начали — ругаются, да учатся. Дело в другом, Петр Алексеич. Две недели тому, как только Черкасск взяли, отправил я к Государю двух лучших пластунов с вестью. Сгинули. Неделю назад еще троих выслал, разными путями. И те как в воду канули.
В избе воцарилась тишина. Эта новость порождала беспокойство. Гонцы не просто так пропадают на большой дороге. Либо их систематически вырезает невидимый враг, либо им просто некуда больше скакать. Мой маленький, отлаженный островок порядка оказался отрезан от всего мира. Эта изоляция напрягала.
Дверь скрипнула: адъютант доложил о прибытии обоза из Катрининского острога. Я велел впустить. Хромая на левую ногу, в избу вошел молодой инженер Федотов. Лицо его осунулось и почернело от солнца, камзол висел мешком, правда глаза горели.
— Господин генерал! — выпалил он, не дожидаясь вопросов. — Один аппарат в целости удалось доставить! Второй остался в остроге, ждет деталей из Игнатовского.
Он улыбнулся.
— В сложенном виде «Катрина» доставлена! — в голосе его звенела гордость. — Нам не хватило для второго аппарата ни материала, ни инструментов для полного восстановления. Но мы из двух подбитых птиц собрали одну!
Я смотрел на него с легкой улыбкой. Система работала. Даже в полной изоляции, в глуши, мои мальчишки-инженеры не растерялись. Думали. Анализировали. И спасали аппараты. Моя инженерная школа сдавала свой экзамен на выживание. И, кажется, сдавала его на отлично.
Похвалив механика и отправив его отдохнуть с дороги, я посмотрел на своих товарищей. Надо и мне отдохнуть. С такими мыслями я отпустил недоуменно переглядывающийся Триумвират.
Стоя на крыльце, я вдыхал смешанные запахи работающего города. Все работало. Вот только тишина с запада напрягала. Неужели Государь куда-то вляпался?
На следующий день я попросил к себе Некрасова. Он явился хмурым. Мои люди давно по всему городу разнесли вести о событиях в Черкасске, да и я вкратце вчера поведал хронологию событий. Собственно это и было причиной того, что с атаманом надо было поговорить наедине.
Я не стал ходить вокруг да около — выложил на стол ту же карту, что и Зимину. Мое предложение было зеркальным: власть, контракты, доля. Но главный торг для этого человека — не о деньгах.
— Вера ваша, атаман, — сказал я, глядя на него, — дело совести и обычая. Покуда вы служите Империи радением и правдой, в ваши молельные дома никто с указом не войдет. Государь наш хоть и крут на расправу, да ум у него государственный. Он видит, где польза казне, а где — пустые споры о двоеперстии. Я дам за вас слово генерала, что буду просить перед его величеством о снисхождении.
Он буравил меня взглядом, словно пытался отделить правду от лести. Для него и его людей это было важнее вольностей — право оставаться собой внутри чуждой им имперской машины.
— Слово твое тяжелое,
