Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов
Я нахмурился. Куда он клонит?
— Они требуют твоей головы, причем не после суда и не после пыток. Завтра, на рассвете, перед всем миром. Чтобы каждый, кто хоть на миг усомнился, увидел — пути назад нет. Хотят сделать из твоей казни знамя, которое поднимут до самой Москвы. Решение принято, барон. Через полчаса Булавин объявит о нем своим сотникам. И тогда все. Мосты будут сожжены.
Он замолчал. Я чуть ухмыльнулся. Сам того не осознавая, Зимин произнес приговор и себе. После моей казни Империя ответит огнем и мечом. И тогда первым под нож пойдет именно он — умеренный, богатый, слишком умный атаман, опасный для радикалов, которые получат всю власть. Мое предложение из гипотетического выбора превратилось в единственный способ выжить. Прямо сейчас.
Эта мысль, как мне кажется, дошла и до него. Усталость сменилась злой энергией. Пропасть, в которую его толкал Булавин, оказалась куда ближе и страшнее, чем риск открытого мятежа.
Мы оба поняли в какой ситуации оказался именно Зимин.
— Я согласен, — выдохнул он.
Бинго. Я сдержал облегченный вздох.
Колебаний больше не было. Быстро, сжатыми фразами, мы проговорили основы плана: где стоят его верные сотни, кто из старшин поддержит, а кого нужно нейтрализовать в первую очередь. Я вставил только одну деталь, основанную на опыте штурмов.
— Главное — бейте по помосту, не по охране. Свалите его с трибуны, лишите голоса. Он силен, пока вещает свысока. На земле, в давке, он просто человек.
Он коротко кивнул, принимая совет. Условный сигнал. Его люди должны быть готовы к рассвету. Поднимаясь, он выдохнул и развернулся к двери.
— Удачи, атаман, — сказал я ему вслед.
— И тебе не хворать, генерал, — ответил он, не оборачиваясь.
Когда дверь скрипнула и захлопнулась, я остался один. Снаружи донеслись приглушенные голоса, короткий разговор, и шаги Зимина удалились.
Я медленно подошел к столу. Огарок свечи догорел почти до последней отметки. Там, снаружи, Дубов наверняка не сводит глаз с этого крошечного, пляшущего огонька, вцепившись в поручни «Бурлака». По нашей договоренности, ровный свет означал одно: «Ждать». Погасшая свеча стала бы сигналом к штурму. К кровавой бойне, в которой я мог погибнуть первым. Крохотный дерринжер вряд ли спас бы меня.
Фитиль я гасить не стал. Вместо этого, накрыв свечу широкой ладонью и погрузив избу во мрак, я тут же убрал руку. Тусклый свет снова вырвался наружу. Раз. Другой. Третий. Простой, незаметный для охраны сигнал, который Дубов должен был понять однозначно: «План в действии. Готовность. Ждать моего знака на площади».
Я вглядывался в темноту, где чернел силуэт головного «Бурлака». Через несколько бесконечно долгих секунд там, наверху, так же трижды мигнул крошечный, едва заметный огонек ручного фонаря. Как же все зыбко было в моем плане. Одна только мысль о том, что меня бросили бы в темницу, а не в избу (а значит без доступа к окнам) уже сводила на нет любой план. А если бы меня обыскали? Правда генерала все же уважали тут. Не так озлобился народ. Но как же все зыбко. Я поймал себя на мысли, что вся эта затея мне нужна была из-за адреналина в крови. Но быстро отогнал эти мысли. Я нутром чуял, что можно обойтись малой кровью, можно.
Связь установлена. Моя невидимая армия приведена в боевую готовность. Оставалось дожить до рассвета.
Рассвет над Черкасском выдался серым, воздух — густой замес вчерашнего перегара. Спал я тяжело, скорее в полудреме был, сном это не назовешь. Нервишки шалят, однако. Из избы меня выволокли на уже гудящий майдан. Едва я появился на крыльце, в меня впились тысячи глаз. Вчерашнюю пьяную ярость в них сменило нечто худшее: трезвое и голодное любопытство хищника перед кормежкой.
Под руки меня подхватили двое дюжих казаков Булавина, заломив их до хруста в суставах. В затылок уперлось холодное дуло тяжелого пистоля.
А вот это неожиданно.
Всё. Пространство для маневра исчезло. Я больше не игрок — мешок с костями на убой. По пути к помосту я лихорадочно сканировал ряды старшин. Напрасно. Место Ильи Зимина пустовало. Вместо него сидел какой-то незнакомый мне бородатый атаман с пустыми глазами. Провал. Тотальный, оглушительный провал. Злая, горькая мысль обожгла: вся моя многоходовка, завязанная на одном человеке, сломалась. Струсил. Или его уже взяли, и сейчас он корчится где-нибудь в подвале, проклиная тот час, когда послушал «барона-искусителя».
Да как так-то?
Меня швырнули на доски помоста, и я упал на колени. С этой точки площадь превратилась в море голов — враждебных, чужих, жаждущих моей смерти. Какая-то старуха, беззвучно шевеля губами, слала проклятия и плевала в мою сторону. Мальчишка смотрел на меня, своего личного антихриста, с дикой смесью восторга и суеверного ужаса. По знаку Булавина поп-расстрига у края помоста затянул гнусавую отходную. Последняя сводка от пластунов мелькнула в голове: «Посадят на кол, да не простой, а медленный». По спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с утренним морозом. Умереть в бою — одно. А вот так, под улюлюканье толпы, медленно и унизительно… Воля сжалась в тугой комок, заставляя держать спину прямо.
Внимание толпы переключилось. К моим «Бурлакам», замершим у края площади, двинулся отряд казаков во главе с есаулом Хохлачом.
— Слышь, гвардия! — проорал он, подъезжая к головной машине. — А ну, вылазь из своей железки! Оружие на землю, и марш сюда, к барону своему!
Люк-дверь на «Бурлаке» открылся. Из него показался спокойный Дубов.
— Мой приказ, есаул, — громко и четко заявил он, — быть свидетелем всего здесь происходящего, дабы донести до Государя-Императора каждое слово и дело. Посему поста своего я не покину.
— Ах ты!.. — Хохлач потянулся было к сабле, его люди загомонили, напирая на стальную громадину. Однако Дубов и его люди, показавшиеся из-под щитов тягача, стояли как изваяния. Оружия не показывали, но всем своим видом давали понять: первый, кто дернется, умрет.
Я мысленно выругался. Верный солдат, Дубов исполнял приказ. Но его упрямство сейчас ничего не решало. Даже если он откроет огонь, пока его машины преодолеют сотню шагов до помоста, меня уже не будет в живых. Расчет прост: три секунды на выстрел, еще одна — на удар клинком. «Бурлак» не успеет.
Булавин, сидевший на своем импровизированном троне, поморщился. Эта заминка, мелкий, упрямый очаг имперского порядка, нарушала его триумф. Но и превращать казнь в побоище с горсткой гвардейцев он не хотел, упиваясь своей властью над тысячами.
